вытянутой руке и почти закричала:
— Посмотри, посмотри на куколку! Перестань плакать, ну перестань, перестань!
Мама взглянула на куклу и замолчала. Стало очень тихо. Лера осторожно заглянула матери в глаза: взгляд был совершенно пустым.
— Мама, — позвала Лера. — Улыбнись.
Та посмотрела на дочку, кивнула, и лицо ее вдруг стало растягиваться, как будто кто-то с силой тащил в стороны уголки рта, раздвигая их все шире и шире. Мама улыбалась.
Ничего страшнее в своей жизни Лера не видела ни до, ни после этого.
Детский сад закрыли на карантин. Вика снова стала оставаться дома, иногда одна, но чаще в компании дяди Валеры: он работал посменно, то в утро, то в вечер.
Дядя Валера был огромный, неопрятный, и пах табаком, потом, и ношеной одеждой. Из вырезов на шлепанцах торчали большие уродливые пальцы с толстыми, желтыми крошащимися ногтями. Он сидел на кухне за столом в безразмерных семейных трусах и голубой майке, читал газету и пил пиво, наливая его в кружку из эмалированного бидона и закусывая вонючей сушеной рыбой. Когда в кухню вошла Вика, дядя Валера как раз поджаривал при помощи спички съежившийся рыбий пузырь. В уголке под потолком бормотало радио.
— Дядя Валера, — позвала Вика.
— Чего тебе? — отозвался он, глядя в газету.
— Дядя Валера, уходи.
Он оторвался от заметки о событиях в Никарагуа и удивленно уставился на девочку мутными, красными глазами. Та стояла в дверях и пристально смотрела на него.
— Что ты сказала? — сипло спросил дядя Валера и откашлялся. — А ну, повтори.
— Уходи, — повторила Вика. — Сейчас.
— Да ты обнаглела, — сделал вывод дядя Валера и поднялся из-за стола, отряхивая с больших ладоней рыбью чешую. — Совсем тебя мать разбаловала. Ну ничего, где мой ремень…
Он сделал шаг вперед, грозно надвигаясь на вздорную соплячку, и в этот момент девочка резко вскинула руку. Между пальцами сверкнуло острие длинной булавки.
Дядя Валера почувствовал, как ноги его резко ослабли, словно у куклы-марионетки, которой перерезали поддерживающие нити. Не успев еще как следует испугаться, он тяжело рухнул на колени и увидел прямо перед собой глаза девочки, и тут ему стало страшно по-настоящему: оттуда смотрело нечто нечеловеческое — древнее, пустое, и бесконечно, запредельно злое.
За окном весело залаяла маленькая собака. Зазвенел велосипедный звонок. «В Петропавловске-Камчатском полночь», — сообщило радио.
Стоящее в дверях кухни существо медленно отвело назад руку, направило булавку чуть ниже и снова резко вытянуло стальным острием вперед. Несчастный дядя Валера почувствовал, как будто эта самая булавка, нет, десятки острейших, замороженных игл вонзились ему в яйца. Он заорал и упал на бок.
— Уходи, дядя Валера. Сейчас же.
Когда через три часа вернулась с работы мама, о дяде Валере напоминала только картонная заношенная стелька, выпавшая из шлепанца между вторым и первым этажом. Все его вещи, брошенные во время панического бегства, Вика завязала в узел и вынесла на помойку вместе с останками недоеденной рыбы. Пиво она вылила в унитаз.
Мама в растерянности сидела на стуле в прихожей, а счастливая Вика, радостно улыбаясь, обнимала ее, гладила и говорила:
— Нам теперь будет так хорошо вдвоем, мама! Так хорошо! Я все сделаю, чтобы нам было просто здорово, вот увидишь!
Недели через две Вика, держась на мамину руку, шла вместе с ней на работу. Теперь, когда дяди перестали появляться в их доме, маме пришлось снова работать на полную ставку в ателье, где она была портнихой. Их детский сад так и не открыли после карантина, вызванного внезапной смертью одной из девочек, а другой был слишком далеко, и мама брала Вику с собой на работу: пусть ее дочка уже большая и вполне самостоятельная, но так было спокойнее. Да и Вике нравилось в ателье: она сидела за высоким рабочим столом рядом с мамой, пила чай с вкусными сухарями и играла лоскутами разноцветной ткани и портновскими булавками.
В этот день она впервые за две недели прошла мимо старого дома, где все началось: они с мамой чуть изменили маршрут,
