Но беспокойство не отпускало.
Вечером, когда уже стало смеркаться и все истории о событиях прошедшей ночи были пересказаны по сто раз, Макс собрался домой. Он уже перелезал низкий забор детского сада, на площадке которого, по десятилетиями освященной традиции, собирались все местные гопники, когда его кто-то окликнул. Макс спрыгнул на землю и обернулся. С той стороны забора к нему семенил Чахлый, мелкий шкет примерно одного с ним возраста.
– Макс! Погоди!
– Чего тебе?
От Чахлого несло какой-то кислятиной.
– Это… ну, в общем… короче, ищут тебя.
– Кто?
Чахлый отвел взгляд.
– Да какие-то черти. Трое. Взрослые, лет по двадцать, наверное.
Макс насторожился.
– А кто такие? Чего им надо?
– Да не знаю я, – скривился Чахлый. – Я у «Ромашки» с пацанами тусовался, они подошли, спрашивают, типа, знаете такого? Ну, мы такие говорим: «Знаем». А они: «А где его найти?» Никто не сказал, понятно. А один из них, самый здоровый, говорит: «Передайте ему, чтобы не прятался, а то будет хуже». Вот так.
Вечер сразу стал темнее и холоднее. Макс поежился. Звучало это все неприятно. Вроде он ни с кем не рамсил в последнее время, тем более со старшими. Может, какие-то приятели продавщицы Светки?
– Ладно, спасибо, что предупредил.
– Есть сига? Угостишь?
– Я не курю, – рассеянно сказал Макс.
По улице он шел быстрым шагом и по дороге оглядывался. Нож вытащил из кармана и на всякий случай зажал в кулаке.
Дома Макс лег на кровать в своей узкой, похожей на шкаф комнате и задумался, вертя в руках проклятый планшет. У него возникло неприятное чувство, что у этой вещи тоже есть цена, не такая страшная, как у желания Ромыча, но все равно – есть. И похоже, что Максу придется ее заплатить.
Да ну к черту. Он отдаст эту штуковину обратно Петровичу. И уж точно не пойдет больше к яме. Никогда.
Школа, в которую они пришли во вторник, в первый день после траура, была другой, не такой, как раньше. В воздухе чувствовалось какое-то оцепенение, одновременно растерянное и угрожающее. На стене главной лестницы между первым и вторым этажом висел большой портрет Иры Глотовой в траурной рамке. Подпись гласила: «Помним. Любим. Скорбим». На полу под портретом лежали цветы, горели свечи и сидел унылый розовый мохнатый медведь – напоминание о том, что погибшая все же была еще, по сути, ребенком, пусть и давно уже играла совсем в другие игрушки.
Не было слышно ни смеха, ни громких разговоров. Даже на четвертом этаже, в обители вечного гвалта и хаоса, примолкли младшие классы. Все кучковались у стен, негромко переговариваясь или уткнувшись в мобильные телефоны. Многих не было: не только сестер Глотовых – Жанны из седьмого класса и Машеньки из третьего, не только Инги Зотовой и ее подруги Юли, тоже чудом выжившей той страшной ночью, но и других. У кого-то были ранены родственники, кого-то родители решили оставить пока дома – просто так, без причины. Директор школы Екатерина Борисовна Капитанова вышла с вечного больничного: в черном платье, слишком тесно обтягивавшем необъятные формы, пряча глаза, прошла к себе в кабинет и засела там, зачем-то вызывая по одному преподавателей и некоторых учеников. Уроки превратились в формальность; слушать и всерьез обсуждать взаимоотношения Чацкого с Софьей или развитие капитализма в начале прошлого века сейчас было странно. Смерть обесценила все – а может быть, просто правильно расставила приоритеты. Расписание из опоры стабильности и порядка стало лишь намеком на реальность: учительница математики так и не вышла на работу, и надежд на ее возвращение было немного; старый физрук тоже отсутствовал – его внук в тяжелом состоянии лежал в городской больнице со множественными осколочными ранениями. Занятия переносились и отменялись в произвольном порядке.
Впрочем, инициатива отмены некоторых из них была проявлена снизу.
Одиннадцатый класс в полном составе не пришел на урок МХК. Когда Елена Сергеевна Лапкович, удивленная отсутствием учеников после звонка, открыла дверь и выглянула в коридор, то увидела, что все они стоят у стен и сидят на подоконниках напротив кабинета. У многих на рукавах или лацканах пиджаков были черные ленты. Они молчали, просто смотрели на учительницу и не двигались с места. Ей оставалось только закрыть дверь, а потом сесть за стол и плакать – все сорок пять минут.
