ногой рубаху. Били на пеньке, оставшемся от срубленного дерева. Минут сорок ушло только на две заклепки на одной ноге, вторую решили оставить на потом. К концу привала на нас вышел дедок. Вышел и молча сел у дерева, как будто так и должно быть. Никто не сказал ни слова, хотя все косились на него. Дедок одергивал штанины. Ноги под кандалами были сбиты даже не в кровь – в мясо. Прежде чем тронуться в путь, Чустам молча поднял деда и положил на круп Серебрушки.
Пока ехали, я камнем шоркал лезвие топора, напоминающее из-за вмятин неправильную пилу, одновременно слушая рассказ Клопа.
– Когда тебя увели, я решил не уходить и переночевал в нижнем городе…
– Придурок, – прокомментировал его слова Чустам, подгоняя кожаную броню под себя. – Мог и без лошади остаться. Лучше бы в конюшне.
– Утром сразу к рынку, – игнорировал корма Клоп, – а там смотрю, ты на телеге. Я и делать не знаю что, имперские же. Ну а как ты меня подозвал и все разъяснил, я к нашим. Порешили, что надо тебя вытягивать – на твоем месте ведь любой мог оказаться. Когда догнали, стали думать, как тебя вызволить. Огарик сказал, что может незаметно к тебе подойти и попытаться снять кандалы. Попробовали, он даже ветку магией сломать не может…
– Огарик! Ты вообще как? – перебил я Клопа.
– Нормально. – Собственно, по парню не было видно, что он переживает.
Воистину дети жестокие существа.
– Слушай, а вот зелье, что твой дед готовил тогда для двери…
– Не получится. То зелье магию снимает с вещей. Могу попробовать размягчить клепки.
Встали на ночлег. Без сна долго нельзя, да и месяц был уж очень жидким, поэтому лошади в темноте спотыкались. Утром Толикам раздал всем по горсточке крупы и сушеной рыбине, предупредив, что воды нет и тот, кто будет что одно, что другое есть, будет страдать. Новенькие, даже Липкий, молчали, присматриваясь, хотя Большой, подозреваю, даже когда присмотрится, останется немногословным. Ноги деду намазали мазью, вернее, ее остатками.
– Давайте хоть познакомимся, – пока рассаживались, вернее, частично развешивались по лошадям, предложил Чустам.
– Липкий, срез, наказанный, – представился всеми регалиями Липкий.
– Чустам, воевый, бывший корм, – протянул руку Чустам.
Все замерли, смотря на них. Более враждебных званий рабства сложно придумать. Липкий ухмыльнулся и пожал руку корму.
– Тебя как зовут? – спросил Клоп деда.
– Шваний, был горном.
Все, кроме меня и Ларка, повернулись к нему. Понятно, что мы с криворуким тоже навострили уши.
– Чей горн? – спросил Чустам.
– Грандзона Кавара Ханыркского.
– Рабом? – Толикам взглянул на висок деда.
– Нет, вольным.
– Это как же тебя угораздило?
– В горны или рабство? – улыбнулся дед.
– Да и в то и в другое.
– Мой отец был другом его отца. Так и вышло, что его отец взял меня, а потом передал все сыну, когда в немилость впал. Тот начал свою игру вести, и я неугоден стал – знал много.
– Чего ж не траванули?
– Отец его жив, только от дел отошел, не понял бы.
– А в рабы понял?
– Тут основание – мол, крал, суд сказал.
– Все равно, почему жив?
– За вами увязался, вот и жив. Такие, наверное, страже дали указания.
– Так вот ты чего так ноги сбил… – Чустам по-другому взглянул на деда.
– Жить хочу.
– Вы хоть мне расскажите! – возмутился я.
– Он управлял всеми делами грандзона и перегнул с империалами, – одной фразой обрисовал все Липкий.
– Можно и так сказать, – ухмыльнулся дед.
