– Дык Илюха с штрейхбрехелем устляндским ратится, – не отводя искрящегося азартом глаза от месилова, поясняет тот. – Нешто сам не зришь?
– А-а, – протягиваю многозначительно. – А чего не поделили?
– Дык спорят, кому первому Мудроград грабить.
– Ясно. А что еще за Мудроград?
На этот раз Лихоня отрывает взор от битвы и удивленно смотрит на меня. Приходится Лешему сообщить ему о моих проблемах с памятью после возрождения. Далее Леший поясняет мне, что Мудроград является главным и единственным городом царства Мудромысла, отца того самого Ивана-царевича. А вот с какого перепуга устляндский штрейхбрехель делит с царевичем Ильей право на грабеж столицы соседнего царства, блондину и самому интересно.
– Они еще даже до границ Мудромыслова царства не дошли, – удивляется он.
– Дык я ж говорил, – пожимает узкими плечами одноглазый, – Яга ко мне явилась и совестить принялась: мол, негоже государства друг на друга из-за пустяка натравливать. Ну, я ей и дал обещание, что остановлю армии. Вот и остановил. Зришь паруса? То принц Хасан Елдыевич спешит присоединиться к штрейхбрехелю Вульфберу. А из-за во-о-он того холма скоро появится первая сотня тумена, который ведет откликнувшийся на зов Ильи юный Сектым Бурдюк. Так что, други, самое интересное еще впереди, – с сухим шорохом потирает лопатообразные ладони Лихоня. – А там и старшие сыны Мудромысла с дружиной подтянутся из-за леса, дабы ворога на подходе к рубежам встретить. Так что чаяния Яги исполнятся – никто мирные города и веси не тронет, все туточки и полягут.
– Ага, – хмыкает Вий, – ежели не считать, что те города и веси без мужиков останутся, которые тут на твою, Лихоня, забаву полягут.
– А ить неча было меня будить! Ты, Виюшка, и не ведаешь, какие сладкие сны мне снились. Да и тебе ли сетовать? Чай, бабы без мужиков в иную ночь и макурта в постель пустят. Вот и прибудет лесного народца.
– А сам зачинщик-то, Иван-царевич, где? – вопрошает Леший. – Прибудет ли с братьями?
– Экая ты деревяха глухая, – качает головой Лихоня, отчего оттопыренные уши касаются узких плеч. – Сказано – пень, пень ты и есть. Говорено же было, что Иван по наущению Яги отправился сызнова Кощея бить. Яга к нему ряженых в видоков перехожих анчуток подослала с вестью о том, что Кощей-де восстал и желает возвернуть Василису.
– Гребаный зоофил! – возмущаюсь я, испытывая некоторое облегчение от того, что рядом нет Болтомира, ибо неизвестно, как этот новоиспеченный друид воспринял бы такую весть.
– Это кто? – нацеливает на меня глаз Лихоня.
– Где? – не понимаю я.
– Ну, ентот грибной зоофил.
– А-а, зоофил-то? Да так в народе зовут любителей целоваться с лягушками.
– Куда зовут? – продолжает любопытствовать одноглазый.
– Куда-куда? – раздраженно передразниваю я. – Со мною биться, куда ж еще? Кто зовет – спрашивать будешь?
– Не-э, – простодушно мотает тот головой, поднимая ушами небольшой сквознячок, – я ведаю, что Яга.
– А сама она где? – спрашиваю, горя желанием поймать и хорошенько расспросить рыжую бестию… в бане…
– А вслед за Иваном и отправилась. Кошенька, говорит, без памяти восстал, морок на своих владениях не восстановил. Потому, ежели Ванюша узрит вместо черного замка голые скалы, то по простоте ума мимо проедет и заплутает в лесу дремучем.
– А ты-то чего, жердина одноглазая? – подступает к нему Вий. – Ладно людишек друг с другом стравливаешь, но Яге-то пошто позволил козни супротив моего братца строить?
– А чего я? – моргает невинным глазом Лихоня. – Кощей раз восстал – и другой раз восстанет. Бессмертный, чай. Да и Яга лишний раз позабавится. Глядишь, в разум вернется, скисла девка совсем за последние-то века.
– Хороши ж у вас забавы, – укоризненно качает головой братец.
– А Мизгирь при ней был? – вспоминает о восьмилапом Леший.
– Не-а. Давненько ентого пройдоху не видал. Мне тут для одной забавы моточек его нити потребен. В другой раз мыслю призвать мохнатого.
– Смотри, а то сам в этих ниточках замурован окажешься так, что даже уши торчать не будут, – предупреждаю одноглазого.
– Чегой-то? – прищуривается тот.
Однако мои мысли уже сплетают план дальнейших действий по поиску и поимке коварной рыжей бестии, потому о непонятной
