– Целью этого мира было то же, что у всякого другого. Создать следующий.
Она попробовала сесть прямо.
– Вообразите: миры в мирах, бессчетные как звезды. И все же боги сражаются здесь, и здесь они умирают. Спросите себя почему? Зачем они пришли? За что сражаются?
– Не знаю.
– Затем, что там пожар. – Викерс впилась в меня взглядом светлых глаз. – Все горит снизу доверху.
– Вы о каскаде, – понял я.
Она кивнула:
– Старые бегут. Каждый мир зажат в границах того, что над ним, и время тоже сжимается. Оно распространяется из мира в мир – порядок величины, миллисекунды раскладываются в тысячелетия, как подзорная труба. Но рано или поздно огонь поглотит всех.
Я сел в траву. Сказанное логически коррелировало с формулой, которую она мне показывала. Если логика допускает существование бесконечного каскада миров, что случится, когда умрет первый из них? А рано или поздно умирает любой мир. И тогда рухнет все – весь каскад. Куда бежать от такого? Как избежать конца?
И тут до меня дошло все целиком. Я разобрался в математике.
– Чем дальше ты заходишь, тем быстрее идет время.
Пространство и время взаимосвязаны. Если изобразить на графике течение времени в возрастающем количестве миров, при достаточно большом их числе выйдешь на асимптоту – из мира в мир стрелка будет стремиться к бесконечности.
– Это бег наперегонки с гибелью, – продолжал я. – Вот что такое каскад. Вот что такое цивилизация. Мы мчимся породить следующее поколение. И следующее, и следующее.
– Да, – кивнула Викерс.
И здесь тоже действует антропный принцип, сообразил я. Вселенные оптимизируются по скорости. Миры, достигшие критической стадии развития, быстро обгоняют остальные, и от поколения к поколению время раскручивается, как нить с катушки. Мгновение одной Вселенной становится веком для другой. Существует ли для них «вторая космическая» скорость – скорость отрыва? Можно ли создать вечность в пределах каскада? Мир за миром, миллионы или миллиарды лет свернуть в последнее мгновение изначальной Вселенной?
– А Брайтон?
– Он хочет оборвать каскад. Вокруг нас существуют невидимые вам трещины. В норме мир сам себя корректирует, выбирая те пути, что прямее ведут к цели.
– Выбирая?
– Корректируя, – поправилась она.
– Не понял. Каким образом?
– Представьте пространство-время бриллиантом, каждая грань которого – линия времени. Поворачивая кристалл, вы подставляете свету новые грани. Свет – наши души. И мы переходим от грани к грани, выбирая те, где наш свет нужнее.
Я качал головой, но уже соображал, возможна ли здесь оптимизация. Как с вентильными матрицами Сатвика, выбирающими наиболее подходящий для своей задачи путь. Что же, и мир на такое способен? Целая Вселенная?
Викерс продолжала:
– Но теперь здесь существует абераксия, и сломанного уже не исправишь. Абераксия охватила этот мир, пресекла временные линии. Прекратила коррекцию.
– Каким образом?
– Не знаю. Это гаечный ключ между шестернями. Нас с каждой секундой уносит дальше от истины. Пока…
– Пока что?..
– Разбитый мир не рассыплется.
Я уставился на нее.
– И этого добивается Брайтон?
– Да.
– Зачем?
Она не ответила, но мне вспомнились слова Мерси, сказанные в машине.
«Кто может знать, чего хотят змеи?»
