Ручки с внутренней стороны двери не было.
Окно. Добраться до окна.
– Кто это пожаловал в мой дом? – тихо спросила Ткачиха.
Меня обдало страхом. Жгучим, первозданным страхом. Я вспомнила, каково быть человеком – слабым и беспомощным. Вспомнила, каково сражаться за жизнь, за возможность остаться в этом мире и дышать его воздухом.
Я бросилась к ближайшему окну. Закрыто. Ни засовов, ни створок. Стекло оказалось вовсе не стеклом – крепкое и неразбиваемое.
Ткачиха повернулась ко мне.
Волчица или мышь – какая разница? Я ощущала себя загнанным зверем и прикидывала шансы уцелеть.
Меня поразило несоответствие молодого, гибкого тела, прекрасных волос и лица Ткачихи. Оно было землистого цвета, дряблое и морщинистое. Вместо глаз – две черные гниющие ямы. От высохших губ остались лишь полоски, окаймлявшие дыру, полную острых обломков зубов. Казалось, в своей долгой жизни она изглодала столько костей, что это стоило ей потери зубов.
Если я отсюда не выберусь, она обгложет и мои кости.
Ее нос, когда-то кокетливо вздернутый, а теперь наполовину ввалившийся, повернулся в мою сторону. Ткачиха принюхалась.
– Кто ты? – спросила она.
Ее голос – молодой и звонкий – показался мне еще более странным теперь, когда я увидела лицо.
Выбраться. Я должна отсюда выбраться.
Должен же существовать какой-то выход.
Отчаянный, самоубийственный выход.
Я не хотела умирать.
Я не хотела, чтобы меня съели.
Я не хотела погружаться в сладостную тьму.
Ткачиха встала со стульчика.
Я поняла: время, отпущенное мне, истекло до последней капли.
– Что похоже на все, но отличается от всего? – вслух рассуждала она, изящно шагая в мою сторону.
Я все-таки оставалась волчицей.
Просто меня немного загнали в угол.
На столе, в самой середине комнаты, горела единственная свеча. Я не знала, зачем слепой Ткачихе свеча, но мне она очень пригодилась. Я схватила ее и швырнула туда, где громоздились свертки ткани. Точнее – чьи-то сплетенные тела и жизни. Я дала им свободу.
Вспыхнул огонь, и Ткачиха пронзительно закричала. Я думала, от ее крика у меня лопнет голова и вскипит кровь в жилах.
Она метнулась к языкам пламени и, как ни странно, затушила их безупречно красивыми белыми руками, ртом, полным гнилых зубов, и душераздирающим воплем. Казалось, внутри ее нет ничего, кроме зияющей бездны.
А я вдруг поняла, как мне спастись. Очаг. Влезть в него – и дальше, по дымоходу, вверх.
Пространство дымохода было довольно узким, но мое тощее тело помещалось вполне.
Не колеблясь, я схватилась за уступ и подтянулась. От напряжения у меня дрожали руки. Вот тебе и бессмертное тело. Даже после Подгорья я была намного сильнее. А потом ослабла. Конечно, когда тебя чуть ли не каждую ночь выворачивает, даже бессмертное тело останется недокормленным.
Сама виновата. Я позволила им сделать меня слабой. Покорилась, как дикая лошадь, которую долго усмиряли и наконец усмирили.
Кирпичи, густо покрытые сажей, были уложены неровно, и это мне на руку – удобнее лезть наверх.
Быстрее. Надо двигаться быстрее.
Но дымоход сузился. Кирпичи царапали мне плечи. К тому же я задыхалась от зловония: здесь пахло падалью и горелыми волосами. Кирпичи масляно блестели, словно их обильно смазали жиром для жарки…
Я одолела половину пути, когда Ткачиха перестала вопить. Я уже видела солнце, небо и ветви деревьев.
Я схватилась за очередной кирпич, ломая ногти. Собрав все силы, какие оставались, я рывком подтянулась. Руки заныли от напряжения, а потом…
Потом я застряла.
