– За систематическое нарушение обязательств, – ответила она мне.
– Ничего я не нарушал!
– Вам было велено ежедневно являться на осмотр. У вас сотрясение мозга. Забыли?
– Как я могу это забыть. – Дурацкая усмешка все-таки прорвалась.
– Почему тогда уже четвертый день я вас не вижу? – Она все еще держала строгость.
– Виноват, исправлюсь! – глуповато пошутил я.
– Как бы уже поздно не было! – вздохнула она и наконец-то улыбнулась, но улыбка эта была холодновата.
Сухо треснуло полено в костре, сноп искр выстрелил в сторону Коваля, ветер подхватил угольки и утащил в сумерки. В прорехе облаков уже мигала яркая звезда.
– Завтра в двенадцать постарайтесь быть, – сказала она официальным тоном. – Потому что вечером наш госпиталь передислоцируют.
– А нам что, врачей не надо? – встрепенулся Коваль.
– У вас будут другие. Возможно, получше, – ответила она и, с размаху всучив Попову кружку, поднялась. – Так что – желаю удачи, товарищи разведчики!
Бойцы нестройно попрощались, и она быстрой, решительной походкой ушла от костра. Я оглядел ребят: все они смотрели ей вслед, только Попов, морщась, тряс ошпаренные кипятком руки. Чтобы скрыть смущение, я достал папиросу, прикурил от щепки.
– Догоняй, дурак! – донесся тихий бас.
Сказать это мог только Федотов, но солдат сидел с равнодушным лицом, меланхолично отхлебывал чай. Я крепко затянулся, а потом, приняв решение, сорвался с места.
Она стояла на пригорке. Прямо под тем дубом, на котором мы с Нурбаевым случайно повесили немецкого «языка». Дерево уже почти совсем облетело, и голые, резко изогнутые ветки темнели на фоне догорающего неба, как трещины.
Ветер пластами загибал сухую траву, уходящую по косогору туда, где чернел изгиб реки. Где-то далеко-далеко работала артиллерия, до нас долетали только мягкие, похожие на гром перекаты.
Она стояла ко мне спиной, прядь волос трепыхалась, как паутинка, над самым ухом. Я сбавил темп, подошел почти буднично. Встал рядом, мельком оценив ее лицо: спокойное, даже равнодушное.
– Подумал, что это неважно? – спросила она, не повернувшись
– Не знаю. – Напряженность куда-то спала, я говорил свободно.
– Всегда боялась упустить свой случай.
– А почему ты уверена, что это он?
– Я должна была встретится с ним здесь. На этом самом месте.
– Здесь?
– Здесь. Под дубом. Я местная, из Ельска. Бабушка рассказывала, что этот дуб посадил ее отец.
– Лена, я даже не знаю, вернусь ли завтра.
Она повернулась с легкой снисходительной улыбкой:
– А ты пообещай.
Сдернула с головы пилотку, густая копна волос хлынула вниз и, подхваченная ветром, со всего размаху хлестнула меня по лицу…
Я выбрался к нашему блиндажу, когда традиционная ночная перестрелка подходила к концу. Над лесом еще стояло эхо разрывов, но артиллерия уже смолкла. Винтовочный треск тоже пошел на убыль.
Присев на бревно возле остывшего костра, я поворошил веточкой золу, раскопал яркий уголек, выбросил к ногам, подцепил кончиком папиросы, прикурил.
– С возвращеньицем! – язвительно поздравил из темноты голос Коваля.
Прищурившись, разглядел над темным провалом входа его голову.
– Не серчай, сержант, – попросил я миролюбиво. – Самое время собираться. Пока дойдем, они как раз угомонятся.
– Ну-ну, – протянул Коваль, но уже без раздражения. – Ладно. Через десять минут выходим.
Он нырнул в блиндаж, и вскоре оттуда донеслось сонное мычание вперемешку с гневным шепотом. Потом наружу, поеживаясь от холода, выбралась невысокая фигура. Я узнал Нурбаева.
