– Мама… – Этот шепот услышали призраки, но не только.
– Что? – спросил Мэйнфорд, который каким-то чудом, не иначе, оказался за плечом Тельмы.
– Ничего. – Она потерла руку и в карман спрятала, чтобы не показывать ему следы зубов. Хотя… поздно, все равно заметил. Должен был заметить. Стоит, раскачивается… смотрит на Тельму сверху вниз.
– Что ты увидела?
– Мне… показалось… она похожа на одного человека… – каждое слово приходилось вытаскивать из себя.
И конечно, похожа, всего-навсего похожа, пусть и сходство это пугающе.
– На кого?
– На… актрису… – Тельма наклонилась. – Она была когда-то знаменита…
Лицом к лицу. И от лица мертвой девушки все так же пахло хвоей.
…под венками прятали подарки, не все, лишь мелочи. Шоколадное печенье в золотой фольге или карамели-трости, цепочку с кулоном-лилией из белого нефрита.
…ты уже большая девочка, Тельма. А у всех больших девочек есть драгоценности.
Сколько ей было? Немного. Лилия эта вряд ли стоила много, позже мама покупала куда более дорогие игрушки, но для Тельмы не было украшения прекрасней.
Но почему лилия, если лилии Элиза Деррингер ненавидела?
– Как она выглядела раньше?
– Живой? – уточнил Мэйнфорд, который разглядывал тело внимательно и хмурился, верно, пеняя, что не улавливает никакого сходства.
– Живой, – согласилась Тельма и, вспомнив о том, что услышала от мистера Найтли, добавила. – До операций.
– Каких операций? Вилли!
– Чего?
– Ей делали операции?
– Так а я…
– Вилли!
Он вынырнул из-под стола, потеснив Тельму, и положил руки на виски покойницы. Сдавил голову, потянул, повернул. Наклонился. Он действовал молча, но был сосредоточен, настолько сосредоточен, что Тельма и дышать старалась тише. Из карманов грязного халата Вилли появились очки и лупа, и тончайшая кисть.
Пудреница.
Только вместо пудры в ней была травяная смесь.
К запаху хвои добавился мятный аромат, и еще какой-то, терпкий, неприятный. Кисть порхала над лицом мертвой девушки, которая к манипуляциям подобным оставалась равнодушна. Но мраморная кожа ее, покрываясь тончайшим слоем смеси, окрашивалась загаром.
– Еще минуточку, – пробормотал Вилли, отпуская жертву. – Надо же… как я сам?
Он отступил, отошел к столику с инструментами, чтобы вернуться с огромной лампой на ручке.
– Глазки закройте, а то ж слезиться будут, – любезно предупредил он. И Тельма подчинилась. – В мое время женщины под нож если и ложились, то по великой надобности, а тут…
Свет был ярким, он проникал и сквозь веки, но вместе с тем отпугивал призраков.
– Все, – сказал Вилли, когда лампа погасла. – Сейчас мы вытрем… аккуратненько вытрем… и вправду операции были… посмотри…
Теперь кожа мертвой девушки обрела темно-ореховый оттенок.
– Потом смою, это временное окрашивание… для выявления, так сказать… – Вилли посмотрел в лицо Мэйнфорда и запнулся. – Ей линию подбородка исправляли. Вот остаточные шрамы. Смотри, здесь и здесь.
Он ткнул пальцем в едва заметные шрамы, которые тоже окрасились и ныне походили на метки грифельным карандашом.
– Разрез глаз… и форма носа… веки…
Шрамов было множество.
– Линия скул… это что-то новое, не самая приятная процедура, сколь помнится. Болезненная. И осложнений много. Уши и те подрезали. Вот… – Вилли повернул голову покойницы набок. – Извини, Мэйни… я… и я вправду должен был заметить!
– А другие?!
