При упоминании о пожаре у меня по спине пробежал холодок.
— А вот посмотри…
Патрик перевернул страницу и постучал ногтем по очередной черно-белой гравюре с позирующими граверу мужчинами в костюмах и круглых, по старой моде, котелках. Среди незнакомых сунимов стоял Кастан, худой долговязый отрок.
— Это твой отец. — Королевский посол указал на представительного мужчину с тростью, не вызывавшего у меня ровным счетом никаких эмоций, впрочем, как и красавица Агнесс. — Густав Каминский.
Имя точно ударило меня в живот, выбив из груди весь воздух.
Неожиданно дверь стремительно распахнулась, и в кабинет с полубезумным видом, растрепанный и заполошенный, ворвался Кастан. Он чуть не сбил с ног секретаря, наблюдавшего за нашим погружением в прошлое с неизменной кроткой улыбкой.
Патрик оторвался от изучения гравюр и поднял на младшего брата, побелевшего от ярости, насмешливый взор:
— Думал, что ты приедешь за ней быстрее.
— Как ты посмел рассказать вот так, когда она ничего не знает?.. — сквозь зубы процедил Кастан, пожирая хозяина особняка ненавидящим взглядом. Чеканя каждый шаг, он подошел ко мне, схватил за локоть и, не успела я возмутиться, вытолкал в коридор.
— Суним Стомма… — Прямо перед моим носом с треском захлопнулась дверь, и договаривать пришлось щелкнувшему замку: — Что происходит?
Из кабинета донеслись отголоски скандала, но разобрать, о чем именно спорили братья, было невозможно.
Не зная, как правильно поступить, я огляделась. Стена коридора была превращена в экспозицию гравюр. Среди прочих висело изображение семьи Каминских. На коленях у жены алхимика пристроилась глазастая девочка лет шести. С замирающим сердцем я протянула руку, сняла гравюру и внимательно присмотрелась к малышке, отвечавшей мне серьезным, совсем не детским взглядом.
Была ли она мной?
Я совершенно не помнила себя в нежном возрасте. Моя история началась в десять лет, когда я оказалась в папином доме, получила фамилию Войнич и научилась заново говорить, а потому первая страница нашего семейного альбома хранила гравюру бородатого пузатого травника и девочки-гимназистки с огромными темными глазами.
Запихнув изображение Каминских в сумку, решительным шагом я направилась к выходу.
На воротах приюта Святой Катарины висел большой замок. За расцветшими зеленью деревьями, росшими на территории, проглядывались серые унылые здания. Доносились пронзительные детские крики.
Я подергала створку, отозвавшуюся неприятным скрежетом, и через некоторое время на шум из будки, скрытой за густыми кустами сирени, выбрался привратник, сгорбленный вредный старик.
— Мне бы к матушке настоятельнице, — попросила я.
Моргнув выцветшими, почти прозрачными глазами, он повернулся ко мне правым ухом:
— Ась?
— Мне надо к матери настоятельнице! — крикнула я из-за решеток. Он загремел замком, приоткрыл створку, вынуждая меня протискиваться бочком, словно воришку. К старости бессменный привратник похоже, окончательно стал тугоухим.
По территории тянулись посыпанные речным песком дорожки. Маятником на толстой ветке дуба летали качели. Шумели покрытые зеленым оперением деревья. Носилась гурьба детишек и за ними едва успевали приглядывать рассеянные монастырские послушницы.
Постучав, я вошла в кабинет матушки настоятельницы. Сухенькая старушка с птичьими ручками подняла голову и посмотрела на меня вопросительным взглядом над стеклышками съехавших на кончик носа очков.
— Здравствуйте, матушка, — поклонилась я. — Я Катарина Войнич.
Монашка изменилась в лице и с не характерной для ее возраста резвостью вскочила из-за стола.
— Святая Угодница, какая радость!
Она тепло расцеловала меня в обе щеки, схватила за руки, долго рассматривала, а потом покачала головой:
— Ты еще красивее, чем на гравюрах в газетном листе!
— Спасибо, — смущенно пробормотала я.
— Скорей же присаживайся. — Меня усадили за знакомый длинный стол с поцарапанной крышкой.
Через некоторое время, когда поток вопросов о жизни иссяк, я наконец приступила к цели своего визита:
