глупыми птицами, а птичий век недолог. Выиграем мы… тогда, быть может, они сумеют выбраться?
— Я не знаю, — в который раз повторила я. — Ты куда ученей меня, ты и думай! А из меня пока и ведьма-то еще никудышная, где уж мне рассуждать о воле фей…
— И верно, — согласился Эрвин. — Иногда нужно отдыхать от дум. Ты согласна?
Еще бы я была не согласна!
Семь… нет, уже восемь дней прошло с той минуты, как я привела его домой. Они пролетели, как единый миг, и сколько еще было нам отведено? Сколько бы ни было, думала я, этого все равно мало… Даже вечности будет мало, ведь время так быстротечно!
Поутру Эрвина не оказалось со мною рядом, и я удивилась: сегодня он никуда не собирался. Должно быть, просто вышел прогуляться, решила я, одеваясь, и тут заметила на столе альбом.
Видно было, что Эрвин давно не держал в руке карандаша: штрихи казались неуверенными, но это только на первых рисунках, на которых он набросал деревья на месте старой беседки, морской берег, старую Берту с ее неизменной трубкой… А потом, словно обретя прежнее умение в полной мере, он изобразил… да, меня.
Это был небрежный, торопливый рисунок, будто Эрвин торопился запечатлеть увиденное и не слишком заботился о деталях. Я смотрела попеременно то на бумагу, то в зеркало и узнавала и в то же время не узнавала свое лицо: стоило повернуть рисунок под иным углом, менялось и оно…
— Ты в самом деле художник, — негромко сказала я, отложив альбом, — если уж можешь запечатлеть что-то столь же переменчивое, как море!
Слуга сказал, что Эрвин поднялся очень рано и вышел в сад, и я отправилась туда же, подозревая, что он решил навестить деревья. Он их не слышал, но уверял, будто чувствует нечто, и надеялся, если приноровится, поговорить с ними. Вот, видно, и захотел попытаться еще раз, пока никто не мешает и не отвлекает…
Я бесшумно прошла по траве — босиком, как обычно, и так легко, что даже не стряхнула росу с тех листьев, на которых она еще не успела высохнуть, — и вдруг услышала голоса.
Русалки умеют замирать неподвижно, прятаться за первым попавшимся камнем или даже водорослью, неподвижно распластываться на дне или таиться, прижавшись к скале, к затонувшему кораблю, — порой это спасает жизнь. Вот и я застыла за пышным кустом бузины, который словно нарочно растопырил резные темные листья, чтобы прикрыть меня от посторонних глаз.
— …и прошу, выслушайте меня! — Это говорила Селеста, и я вдруг почувствовала, как мелкими иголочками покалывает руку, и увидела проявляющийся золотой узор.
— Я уже полчаса слушаю вас, — ответил Эрвин, — но никак не могу взять в толк, чего вы хотите от меня? Поверьте, я не меньше вашего хочу вернуть Герхарда и других моих братьев, но пока не представляю, как можно это сделать!
— Вы, может быть, и желаете этого, — прошептала Селеста, — но не она…
— Фея? Да уж, это ей не на руку, — усмехнулся мой муж.
— Вы не поняли! — воскликнула прицесса. — Я говорю о Марлин… О, нет-нет, молчите, позвольте мне закончить, не то я вовсе растеряюсь! Ах… Эрвин, вы скажете, что я пытаюсь оболгать вашу супругу, но, клянусь, я лишь недавно смогла взглянуть на все произошедшее как бы со стороны и, право, ужаснулась — ведь она совсем не та, кем кажется!
— Марлин спасла вам жизнь, — негромко сказал Эрвин.
— В самом деле? — Я знала эту гримаску Селесты, она наверняка прищурилась и вздернула подбородок. — О да, она запугала меня, но теперь… Теперь, по здравом размышлении, я не верю в то, что шахди Оллеман мог бы отдать приказ расправиться со мною. Скорее уж мне грозила гибель в бурном море, чем от рук его людей!
«Море было совершенно спокойным, креветка ты бестолковая!» — подумала я, но сдержалась.
— Ну же, продолжайте, — подбодрил Эрвин каким-то незнакомым вкрадчивым голосом. — Кажется, вы с Марлин стали назваными сестрами?
— Да, верно… — Бузина чуть опустила ветви, и мне стало видно, как Селеста потупилась, теребя кисточку на поясе. — Я очень внушаема, об этом всегда твердил мне Герхард и призывал быть чуточку сдержаннее и рассудительнее. Что же поделать, если я не успела научиться этому! Марлин казалась такой сильной, такой уверенной, невзирая даже на ее немоту, вот я и поддалась ее уговорам…
Эрвин молчал, молчала и Селеста. Потом сказала, наконец:
— Здесь, на тихом берегу, у меня было время поразмыслить. Простите, Эрвин, если я скажу что-то, что ранит вас, но я не могу больше молчать!
