— «Сильный» по-вашему?
— Да…
— Силачи не плачут. Лира завтра… будет у Храма?
— Да… наверное…
Арно сунул мальчишке монету, потрепал по голове и, взяв коня под уздцы, зашагал к постоялому двору.
На город медленно опускалась ночь.
2
Я ненавидела меотские ночи. Тихие, темные, пахнущие осенью и астрами, они несли сны, в которых я снова была Лаурой Рэйлирой Орейо, Райанской Волчицей, скачущей стремя в стремя с Йаррой. Блеск бацинетов и топот сотен тысяч ног, длинные пики на плечах пехотинцев и развевающиеся знамена, зубоскалящий Кайн, осторожный Дирк и невозмутимый Сэли. И Тимар. Не рядом, нет, но где-то в войске — он отлучился по приказу Йарры. А впереди — бесконечная лента дороги, и я точно знаю, что все будет хорошо, ведь он обещал…
А потом я просыпалась и заходилась в рыданиях, кусала ладонь, чтобы не завыть при виде шатров римела и собственного искалеченного тела. Я ведь даже ходить не могла — сломанные ноги срослись неправильно, теперь даже стоять, просто стоять, опираясь на костыль, было пыткой. А правой руки у меня больше не было.
Да, вот так. Не было. Она высохла, и шунави уже трижды заговаривала о том, что ее необходимо отнять. Ругалась, топала на меня ногами…
— Великая Матерь, чаюри, ну чего ты ждешь?! На пальцы посмотри, на ногти!.. Синие же совсем, отваливаются!.. Ждешь, пока гнить начнет, разбрильянтовая ты моя? Пока всю тебя отравит?!
А я рыдала, снова рыдала, уткнувшись в подол старой женщины, нянчила правую руку культяпкой со сломанными пальцами, когда-то бывшей левой ладонью…
— Ну не плачь, детонька… Не плачь… Что ты душу себе вынимаешь?.. Будет твой ромэ[21] тебя любить. И с рукой, и без руки! Главное, чтобы жив был!
— Зачем я ему… такая?!
— Какая «такая»?! Какая, а?.. С лица воду не пить, не за красоту любят! Ноги я тебе зимой вылечу, пальчики твои левые вылечу! Будешь, как коза, бегать! Вернешься к своему Раду, поженитесь, деток ему родишь… Знаешь, как ромэ любят, когда им сыновей рожают? Ай-вэй, опять ревет… Ну с чего ты взяла, что рожать не можешь?.. Чаюри, успокойся, ну что ты меня, старуху, доводишь… Дэвлалэ,[22] да будь она проклята, эта война! Что с людьми творит! Когда эти райаны подавятся уже!.. Опять мы с тобой всю ночь просидели… Давай я тебе умыться помогу, Лира. Скоро в город ехать…
На рассвете, после скудного завтрака, меня и шунави подсаживали в телегу, к другим добисаркам. Римела выстаивали долгую очередь у Восточных ворот и, дважды обысканные и четырежды обруганные стражей — взять с кочевников нечего, а время тратят, — въезжали в город.
Аликанта была захолустьем — с Йаррой я повидала немало городов, чтобы сравнивать. Узкие улочки со смыкающимися над ними верхними этажами домов, сточные канавы, разливающиеся в дождь и превращающие город в дурнопахнущее болото — без ходуль не пройти, полчища крыс и смрад дубилен, стоит ветру сменить направление. Но в Аликанте был рынок с конской ярмаркой, была площадь перед Ратушей, где гадалки-римела приставали к прохожим, и храм, на ступенях которого оставляли меня, — табор обеднел, и нахлебники им были не нужны.
Я садилась на холодных каменных ступенях, реже, если непогода разгоняла других попрошаек, на паперти, расправляла складки одежды, чтобы хоть как-то прикрыть висящую плетью руку, опускала голову к плечу, пряча воспаленный шрам, и тихо умирала с каждым шепотком, с каждой брошенной монетой.
Выпрашивать деньги я так и не научилась.
Равно как и благодарить за истертые медяки. И тем более целовать руки подающим — за что неоднократно получала пощечины от купчих и мелких дворянок, решивших облагодетельствовать убогую, а она — горделивая тварь! — нос воротит и от подаяния, и от толстых пальцев, унизанных дешевыми перстнями…
Сначала я еще пыталась барахтаться. Как слепой щенок, брошенный в ведро с водой.
