графа, пусть не допустят, пусть…
— Восточный бастион заняли! — вскочил вдруг Кайн. Зрение у него было как у орла, куда там мне, спотыкающейся в потемках. — Взяли, госпожа! Теперь… — и замолчал, захлебнулся кровью, повалился на меня.
Из его спины торчала стрела. Точно такая же, с серым оперением, насквозь прошила шею Дирка, а третья — мое бедро. Четвертая стрела пробила правую руку, и я выронила меч. Помню, я даже боли сначала не почувствовала, с ужасом глядя на утыканные болтами трупы тех, кто меня охранял, и на райанов — не лизарийцев, не наемников-рау, которым я успела порядочно насолить! — на райанов, выходящих из-за деревьев.
Боль пришла позже, когда зазубренные стрелы, прокручивая, выдирали из тела. Когда пнули в лицо и по одному сломали пальцы на левой руке.
— Йарра… вас…
— Рот ей заткни. — И на правую ладонь опустился каблук.
Били меня… не злобно, нет. Расчетливо и деловито, и свет перед глазами то и дело мерк.
— Раду найдет вас… и освежует… Живьем… — прохрипела я, подтягивая колени к груди. — А я буду подавать ему ножи.
Наверное, тогда меня и сбросили в овраг — медленно захлебываться в вонючей жиже нечистот, но этого я совсем не помню. В памяти остались лишь два ярких фрагмента: пылающая головня, приближающаяся к щеке, и удавка флера, которую я, услышав топот копыт, набросила на шею верховому.
Всадником оказался Лачо, младший сын шунави. Он вытащил меня из оврага, кое-как вымыл в ручье, перевязал, привез в табор. Ухаживал за мной, поил через соломинку, кормил растертой похлебкой, отдавая половину своей порции. Поругался с баро, требовавшим вернуть раклюшку лизарийцам, и пообещал матери, что уйдет из семьи, если мне не позволят остаться.
Спустя три недели его повесили райаны. Думаю, это были дезертиры — я не представляла, чтобы солдаты из армии Йарры шарили по сундукам римела, отбирая шелковые рубашки и холщовые полотенца. И подушки. Одному из бандитов понравилась подушка, на которой я лежала, и он сбросил меня на пол кибитки. Брызнула кровь из носа, треснула деревяшка, примотанная к ноге. Лачо бросился на мародера с кулаками, и… И все.
Биби Шукар вылечила меня в память о сыне — младшем, любимом. Иногда даже «б
— Вы не вините меня?.. Совсем?..
— В чем? В том, что я вырастила хорошего ромэ, готового вступиться за женщину? Если я кого и виню, то райанского князя, которому вечно мало земель и почета, и его цепного пса.
— Волка…
— Еще хуже.
И признаться после этого, что я та, кого называли Волчицей?.. Попросить отвезти меня к Йарре?
Я надеялась, что справлюсь сама. Наберу достаточно денег — я ведь смесок, нечистокровная, от целителя не потребуется столько усилий, как для лечения Тима, а потом украду коня, оружие и сбегу. Обратно, на войну, к моему графу. Что те две тысячи лиг, что нас разделяют! И за Лачо отомщу — лично возглавлю рейды против мародеров, и за себя — я помню
А теперь, с появлением Ньето, от надежды ничего не осталось.
Обмотанная кожей рукоять хлыста упиралась в мой подбородок, медальон Паладина горел алым в свете заката, а осенний ветер холодил тело — все тело, кроме правой руки. Ею я ничего не чувствовала.
— Погадаешь на удачу, римела?
Гадать я не умела. Совсем. Даже в названиях Старших Арканов путалась. А мое лицо отпугивало больше людей, чем привлекало. Лишь изредка кто-то подходил поглазеть на урода…
Так я оказалась на паперти — табор обнищал и нахлебников прокормить не мог. Даже дети бегали по городу, выпрашивая медяшки, оказывая мелкие услуги — донести покупки с рынка, почистить обувь, — продавая полевые цветы и собирая по округе съедобные коренья. Ничего этого я делать не могла, а потому каждое утро усаживалась на ступени, ведущие к храму Шорда, и медленно умирала с каждой брошенной монетой, с каждым шепотком. С каждой рукой, протянутой для поцелуя за милость.
А по ночам рыдала, заходилась слезами, вспоминая объятия Йарры, улыбку Тимара, жесткую челку Вороны и любопытный нос Уголька, Сэли, Кайна и Дирка, Койлина — я успела привязаться к нему, как к младшему брату. Приемы, что посещала с графом, лабораторию, библиотеку, шатер Главнокомандующего и поединки, на которые распадалась каждая стычка…
