Яса Чингисхана запрещает обижать служителей богов. Поэтому инока Варфоломея монголы не тронули, когда внезапно напали на киевлян, согласно уговору выходивших из укреплённого тыном лагеря. Многие погибли на скатах высокого холма во время бесплодного трёхдневного штурма, и сейчас татары мстили русичам за своих убитых: сначала рубили всех подряд; потом, насытив кровавую жажду, начали вязать оставшихся в живых. Простых ратников ждала долгая дорога на невольничий рынок, князей и бояр – страшная гибель под деревянным настилом.
Варфоломей потерял в свалке клобук. Ветер трепал седые волосы стоящего на коленях чернеца, неистово шепчущего молитву:
– Господи милосердный, пошли им смерть лёгкую и быструю…
Закат окрасил небо пурпуром – чистым, как кровь мученика.
Давно стихли стоны умирающих, пьяные монголы расходились после пира. Варфоломей взял под уздцы мерина с драгоценным вьюком, пошёл по дороге на запад, навстречу багровому диску заходящего солнца.
Путь ему перерезала дюжина всадников, по виду – славян. Предводитель, крепкий дядька в украшенном пером павлина персидском шлеме, ухмыльнулся:
– Ты, монах, иди, куда шёл, не тронем. А вот лошадь-то оставь. Зачем слуге божьему лошадь?
Один из бродников соскочил с коня, подошёл, вырвал из слабых рук поводья. Глянул и присвистнул:
– Ого! Да тут ларь серебряный, Плоскиня. Монах-то не бедный.
– Не тронь! – Варфоломей вцепился в рукав разбойника. – Оставь, то имущество Божье, не человеческое. Главная драгоценность Киева, мощи Андрея Первозванного. Без них городу гибель.
Плоскиня расхохотался:
– Киеву твоему и так – кирдык. Не сегодня-завтра Субэдей велит, и пойдём город жечь. Эх, погуляем, ха-ха-ха!
Бродники уже отвязали тяжёлый ларец, сбросили на землю. Инок пытался помешать – оттолкнули так, что сухонький старец упал.
Подломили крышку топором. Детина разочарованно сплюнул:
– Тьфу, не врёт. И вправду, кости какие-то. Ладно хоть ларь серебром крыт, на что-то сгодится.
Вывалили мощи в грязь. Варфоломей всхлипнул, бросился спасать реликвию – пнули, отшвырнули, как нагадившего щенка. Чернец закричал:
– Будьте вы прокляты! Как вы можете, на вас же кресты! О гневе Божьем забыли и высшей справедливости?
Подошёл Плоскиня. С наслаждением принялся топтаться на святыне, перемалывая в труху и приговаривая:
– Вот, видел? Это просто старые кости, и всё. Ну, что? Где твой бог с громом и молнией? Где была его справедливость, когда на мою деревню соседи напали, всё пожгли, батю убили? Сестру снасильничали. Мать прирезали да в колодец бросили. Где он был?! Отвечай, монах!
Подошёл, наклонил побагровевшую морду, брызгая слюнями в лицо чернеца:
– Меня, мальца ещё, отец успел в подполе спрятать. Я там сидел, а кровь сквозь доски на меня капала. Тёплая ещё кровь! Тогда поклялся на всю жизнь: верить только себе да вострой сабле. А вашему вранью не верю больше, монах!
Инок покачал головой:
– Надо уметь прощать, Плоскиня. Тот, кто не умеет прощать – отдаёт себя нечистому. Покайся, сними грех с души. Зря ведь живёшь, пустяшно. И умрёшь страшно.
Плоскиня выхватил кривой персидский нож, приставил к горлу Варфоломея:
– А вот сейчас чиркну – и посмотрим, кто страшно помрёт. Что, плачешь? Портки уже запачкал?
По тощим скулам инока бежали светлые тропинки слёз. Тихо произнёс:
– По тебе плачу, атаман. Как ты мог на кресте клясться, когда князю Киевскому от имени супостатов обещал отпустить живым его и войско? Как мог своих же братьев-русичей предать? Жалко мне тебя. Совесть ведь болит. Крики тех раздавленных до самой кончины с тобой будут.
– Да заткнись ты! – бродник ударил монаха в висок рукоятью кинжала. Варфоломей упал и замер.
– Врёшь! Врёшь, собака чернорясая! – кричал атаман и пинал, пинал лёгкое тельце. – Нет у меня совести давно, болеть нечему!
Бродники еле оттащили Плоскиню от затихшего Варфоломея и повели в шатёр – напиваться хмельным мёдом.
Мёртвый инок лежал на спине, и в его раскрытых глазах отражались бесчисленные звёзды.
