– Как обычно, мама, как обычно: на террасе. Пусть гостья на сад полюбуется.
В доме Коршунов вновь взял девушку за руку, повел сквозь анфиладу комнат, объясняя:
– Это – гостиная, мама ее «залом» называет. Там – кухня, она же столовая, там – родительская спальня, там – ванная, там – «удобства», это… О!
Он остановился перед стеной, сплошь увешанной портретами:
– Это наш «иконостас». Дедушки, бабушки, прабабушки, прадедушки… – Тимур ткнул пальцем в большую голографию с группой людей: – Помнишь, я тебе о бабушке Регине рассказывал? Вот она посередине. Рядом отец, мама, дядя Давид, дядя Марсель, тетя Лилия… в общем, все наше большое племя Коршуновых. Пошли на второй этаж, я тебе свои «апартаменты» покажу.
Ему пришлось дважды повторить приглашение. Утренняя Роса пристально вглядывалась в лицо пожилой женщины на голографии.
На середине лестницы медеанка внезапно остановилась.
– Скрипит!
– Ступенька? Еще бы! Дом-то старый, двести лет почти. Еще мой прапрапрадед строил.
– Двести лет – старый, – тихо повторила Утренняя Роса.
На втором этаже знакомство с домом продолжилось:
– Там – кабинет отца, там – мамина мастерская, это Римкина комната. А вот это – моя. – Тимур открыл дверь, приглашая войти. – Здесь мое детство и прошло. Видишь, все по-старинному, отец эмпатические изыски не признает. Говорит: «То для городских квартир баловство. А в деревенском доме все должно быть крепко, основательно».
В комнате и в самом деле мебель была основательная: массивная деревянная кровать, деревянный письменный стол, два стула, комод. Единственные уступки технологическому прогрессу – гардеробный шкаф в углу, коробка терминала Большой Сети на столе да кассеты с кристаллофильмами на стеллажах.
Там же, на стеллажах, выстроились в ряд, поблескивая любовно начищенными боками, бронзовые, серебряные, золотые кубки. Рядом с ними висели медали на разноцветных лентах.
– Это мои «значки», – сконфуженно сообщил Коршунов. – Я с шести лет форсблейдером занимаюсь. «Спортивный мальчик».
– Ты сильный, – признала Утренняя Роса.
– Угу. Помню, как ты этого «сильного» на обе лопатки уложила. В вигваме. Кстати, меня все время подмывает спросить: почему вигвам был белым, без орнамента? Потому, что я не медеанец?
– Да. У тебя нет тотема.
– Тотема или татуировки? Татуировку могу сделать. Хочешь?
Коршунов подошел к окну, тоже деревенскому, основательному, распахнул створку, разом впустив в комнату аромат цветущей вишни, пчелиный гул и пересвист скворцов. Вслушался. Откуда-то издалека, должно быть из леса за Северским Донцом, доносилось мерное кукование.
– О, кукушка! Первый раз в этом году слышу. Кукушка-кукушка, сколько мне лет жить?
– Что? – не поняла медеанка. – Что ты спросил?
Тимур обернулся, удивленно посмотрел на нее. Пояснил:
– У нас детская присказка такая: услышишь кукушку – спроси, сколько лет жить осталось. – Он вновь повернулся к окну, вслушался: – Эх, вспугнули! Ага, снова закуковала.
Утренняя Роса подошла к нему, стала рядом.
– Я тоже хочу спросить. Кукушка, сколько мне жить осталось?
Кукушка за рекой умолкла. Коршунов засмеялся:
– Ну, тогда все в порядке! Умрем в один день!
Девушка его шутку не поддержала.
Несколько минут они стояли возле окна молча. Потом Тимур, решившись, коснулся губами виска Росы. Она медленно повернула голову, подставляя под поцелуй губы. Позволила обнять себя, подвести к кровати, усадить. Не прерывая поцелуй, Тимур нашел шнуровку ее куртки, попытался распутать. Но хитрые узелки не поддавались, а девушка не приходила на помощь. Потом из-за окна донесся голос матери:
– Тимур, спускайтесь! Все уже на столе!
