у ожившей статуи Геракла. Прекрасный, как Адонис, убийца с глазами Сфинкса, вступивший в ряды армейских рейнджеров? [103], несмотря на природную предрасположенность к наукам. В те дни отец получал больше удовольствия, знакомясь с новыми интересными людьми, а затем убивая их. Салют, ребята! Не надо ли тут кого-нибудь пристрелить, дружище? Дон всмотрелся в знакомое лицо этого незнакомца. О чем ты не рассказывал мне, пап? Зачем тебе было сходить с ума и ложиться под пули? А ты, дед, старый ты матерый сукин сын, сколько же грязного белья после тебя осталось! Нанкин. Какого черта ты забыл в Нанкине?
Дон угрюмо разглядывал в зеркале растяжки на коже и седеющие волосы на груди, когда позвонила Холли. Ему пришлось нестись в коридор к телефону. После того как оператор соединил их, удостоверившись, что Дон оплатит звонок, Холли сразу спросила: «А мама дома?» Связь была отвратительной. На заднем плане раздавалось гудение и завывание чего-то, похожего на музыку. Его ненаглядная Холли почти не вылезала из пабов, чувствуя себя как дома в изысканной компании разной швали, исполнителей фолк-рока и активистов в беретах.
– Привет, дорогая. Как тебе во Франции?
– Угу, привет, Дон. Я в Глазго – вы что, не получили мою открытку? А мама дома? – У нее был явный европейский акцент, она говорила, как дикторша с Би-би-си, которая читает сводки международных новостей.
– Она, моя милая, как ты можешь сама догадаться, на работе.
– Хм. В университет я уже звонила.
Надо полагать, звонила Холли неоднократно – она отрывала мать от работы раза три в неделю, докладывая о происходящем или прося прислать денег. Такая у нее была специфическая патология.
– Ну тогда не знаю. Что-нибудь случилось?
– Что? – Она пыталась перекричать буйные звуки музыки. Шотланский хэви-метал.
– Стряслось что-нибудь?
– Нет! Все отлично! Передай маме, я вечером попробую перезвонить!
– Я тебя люблю, – но в трубке уже была тишина.
Дон запустил телефоном в стену – он развалился на несколько приятно острых осколков, которые с известной долей воображения можно было принять за куски черепушки Большого Уэйна. Надев рубашку, Дон выбросил останки телефона в мусорную корзину и лениво прикинул, как бы получше скрыть этот проступок от своей зоркой жены. И тут же махнул рукой. От нее ничего не скроешь.
Вернулась Мишель, не меньше его раздосадованная на весь свет, гневно сетуя на то, как трудно женщине работать в сфере, оккупированной мужчинами, и выражая желание накормить хорошим слабительным научное сообщество в целом и антропологический сегмент в частности. После возвращения из Спокана она пребывала в состоянии бешенства. Она прошла прямиком к бару, налила себе выпить и с мрачным видом села за кухонный стол. Дон, собиравшийся сделать сэндвич, на ходу чмокнул ее в щечку и между делом упомянул, что улетает на несколько дней. Мишель пожала плечами и закурила, стряхивая пепел в опустевший стакан. Встрепенулась она, только когда он упомянул, что звонила Холли, и немедленно стала допрашивать, записал ли он ее номер. Он, как обычно, забыл это сделать, и взгляд Мишель из сердитого превратился в невыносимо страшный.
Дон вылетел из кухни. Он сел в кресло напротив Курта, бросившего на него подозрительный взгляд. Дон жестом попросил его выключить доносившуюся из наушников музыку, явно грохотавшую на опасной для мозга громкости, и спросил:
– Что ты думаешь о соседском мальчике – Бронсоне Форде? Как он тебе?
Курт нахмурился, и это выражение сразу сделало его похожим на человекообразного грызуна-альбиноса:
– БиЭф? Я с мелкими не тусуюсь, пап.
– Да? Он живет в соседнем доме…
– Кхм, ну ему ж, типа, лет двенадцать? – Курт закатил глаза.
– Ну ты с ним, наверное, видишься время от времени?
Дон не знал, как половчее выведать, не имеет ли пацан Рурков доступа к наркотикам (явно имеет) и не подторговывает ли он ими на стороне.
Что же все-таки говорили на приеме эти громилы в дешевых костюмах? Он не мог ничего вспомнить, весь разговор словно заглушала статика. Мысль о них внушала Дону страх. Так же, как и мысль о Бронсоне Форде. Более того, когда он думал о мальчике, руки у него начинали ходить ходуном. Дон скрестил их на груди, чтобы не заметил Курт, и дал повторный зарок не налегать больше на выпивку.
– Будь реальным пацаном, – подпел Курт кому-то в своих наушниках. Глубокомысленно помолчав минуту, он приподнял одно «ухо» и произнес: – Господи, пап. Вы с мамой очень странно себя ведете.
Кстати, о странном, ночью, когда Дон и Мишель лежали в постели, отдыхая после раунда быстрого и бурного секса, Мишель, в смятой ночнушке, покачивая ногой, которую Дон чуть раньше закинул на спинку кровати, закурила и взглянула на мужа:
– Куда ты едешь?
