равновесием. Но цепкий разум полицейского ухватил сказанные Грантом слова: «…называют таких, как мы…» – и не позволил им скрыться с места преступления.
– И вас… таких… много? – бесцветным голосом промолвил Тони.
– Много, – кивнул Грант.
– То есть вы нас… – прямой и ясный логический вывод не хотел выговариваться, он застревал даже не во рту – в глотке, но он должен быть высказан, невзирая ни на какие хотения. – Вы нас… захватили?
– Можно сказать и так.
– Зачем? – звонким детским шепотом спросил Тони. – Что вам дома не сиделось?
– Как всегда, – пожал плечами Грант. – Зачем вообще завоевывают? Жить хотелось. Есть хотелось.
– И кого же вы едите? – с мучительным спокойствием поинтересовался Тони.
Его друг и напарник Грант Лестрейд оказался его же собственным игрушечным медвежонком. Его медвежонок оказался инопланетянином. Захватчиком. Нет, Тони не боялся, что плюшевый монстр его съест. Ему и вообще не было страшно. Ему было мерзко. Что поделать, предательство – гнусная штука. А гнуснее всего – предательство друга детства, того, кому веришь беззаветно. Даже не сам ты веришь, а тот ребенок, которым ты был когда-то.
– Не
Медвежонок был Тони сердечно дорог. Что правда, то правда. Дорог и близок. Каких только детских тайн Тони не поверял ему шепотом! Он первым узнал, что Тони обязательно станет копом.
И коп, которым стал Тони, испытывал сейчас ни с чем не сравнимое облегчение.
Ведь одно дело – думать, что тебя съест предатель. И совсем другое – знать, что твоя детская привязанность спасла друга от голодной смерти.
– А своих чувств вам недостаточно? – неуклюже буркнул он. – Непременно нужны наши?
– Тебе знакомо такое слово – «каннибализм»? – поинтересовался Грант.
Тони осекся.
– Практически все разумные существа так или иначе проходят стадию каннибализма, – продолжал Грант. – И стараются ее как можно скорее забыть.
Тони кивнул. Это было понятно.
– У нас долгое детство, Тони, – вновь примолкнув ненадолго, произнес Грант. – По вашим меркам – очень долгое. Около ста лет. И эту сотню лет мы беззащитны. Это взрослыми мы ничем не отличаемся от тех, кто кормил нас своими чувствами. Ты можешь просвечивать меня рентгеном, изучать мою кровь под микроскопом – я такой же человек, как и ты. Сейчас. Хоть и могу при случае принять на время прежний вид.
– А если бы я был зеленым осьминогом? – уточнил Тони.
– Я тоже был бы зеленым осьминогом, – усмехнулся Грант. – И вполне мог бы пообедать рыбкой – или что уж там осьминоги едят. Но эти сто лет детства мы не похожи на вас. Эта форма… называй ее призрачной, энергетической или там какой-нибудь молекулярной структурой – все будет верно и все неточно. Вы просто не знаете такой формы жизни, и я не смогу тебе объяснить, что мы такое в это время. Мы – цукумогами.
– Да что это за штуковина такая? – взмолился Тони.
– Цукумогами – это предмет, ставший человеком. По крайней мере, так это понимают японцы.
– Зонтик-оборотень? – обалдел Тони.
– Хотя бы, – кивнул Грант.
– Но тогда… – в голове Тони окончательно воцарился хаос, – получается, что его покусал другой зонтик? Или шкаф?
Грант негромко, но от души расхохотался.
– Тони, ну вот что за ерунду ты несешь? Как зонтик может покусать? И как можно покусать шкаф, чтобы он потом укусил зонтик? Ты как себе это вообще представляешь? Где ты такого набрался?
– В кино, – буркнул Тони, чувствуя себя донельзя глупо.
– Да хоть бы и в Википедии, – махнул рукой Грант. – Оборотничество, если хочешь знать, вообще кусательным путем не передается. Особенно среди шкафов и зонтиков. А вот стать цукумогами зонтик может. Если кто-то из нас выберет его для слияния. Это и есть наша детская форма. Мы вливаемся в предмет. Красивый. Сделанный рукой мастера. Тот, которым будут любоваться. Или пользоваться – долго. Передавая из поколения в поколение. Если он уцелеет сто лет, его обитатель станет человеком.
– А если нет? – Тони страшился услышать ответ – потому что предугадывал его.
Грант вздохнул.
– Иногда удается уцелеть и найти другой предмет, – нехотя сказал он. – Но тогда взрослая форма будет больным человеком. Возможно, калекой. А
