стол», призванный дать отпор чужеродной шаверме и возродить блеск, который мы потеряли. То, что стол был всего лишь боярским, проникновенно шептало о скромности учредителя-Рюриковича. Умилиться мешали логотип – наглый мордастый каравай с усами-колосьями, разлегшийся на выполненной допетровской вязью надписи «ВСЕМУ ГОЛОВА!» – и то, что соловагинские забегаловки успели слопать две библиотеки, детские ясли, музей-квартиру гремевшего в России 1913 года тенора и добрую дюжину вполне пристойных кафе и столовых. Дотошный историк поискал опровержение статьи, но такового не обнаружилось, хотя абстрактных громов и молний в адрес замахнувшихся на великого Агриппу ничтожеств и завистников имелось в избытке. Равно как и хвалебных рецензий, одну из которых Олег Евгеньевич поначалу принял за памфлет.
Обещанный к осени шедевр под интригующим названием «Ангел в форточке» повествовал о загнанных в спецприют дворянских сиротках, коих ждановско-бериевские опричники сперва заставляли красть у ленинградцев предметы искусства, а потом перебили. Под видом ликвидации застигнутой на месте преступления банды грабителей. Уцелел лишь один, вспомнивший слышанную в колыбели молитву и на глазах потрясенных энкавэдэшников исчезнувший в столбе света, что ворвался сквозь форточку во тьму залитой кровью квартиры бывших князей Маратовых. Куда девалось бесценное колье, что сжимал в руке спасенный, рецензент не сообщил, но обнадежил, что Петраго-Соловаго задумал тетралогию.
Подошли коты, заявили протест: они желали спать, а бодрствующий хозяин им мешал. Шульцов отбыл гладильную повинность и отправился в спальню. Ему снилась школа с зелеными партами, фиолетовыми чернилами и двойкой по литературе. Олег Евгеньевич помнил, что он – доктор наук и никакой аттестат ему не нужен, однако красная запись в дневнике не исчезала, как и здоровенный плакат, на котором Петраго-Соловаго жестом вождя мирового пролетариата указывал дорогу к ресторану. Нужно было взять топор и срубить это безобразие под самый корешок. Увы, на топоре сидел криминальный авторитет в княжеском колье и плакал, потому что его бросили, а он опаздывал на поезд и не хотел становиться Анной Карениной. Сердобольный Шульцов попробовал вызвать Гену, однако тот защищал маратовское золото от ползущего к нему старика Козлодоева, который, как оказалось, и влепил Шульцову двойку, прикинувшись для этого Карамазовым.
– Профан, – фыркнул влетевший в форточку Достоевский, оказавшийся еще и академиком Спадниковым в венке из плюща. – Геродот злокозненный. Ужо будет тебе эскалоп с эстрагоном!
Плакат испугался, сбросил корифея, выгнулся наподобие паруса и стал алым, гребцы-полковники налегли на весла, Олег Евгеньевич встал у мачты, ожидая, когда запоют сирены, и понял, что вот-вот задохнется – день котами не только кончался, но и начинался.
– Уйди, – велел историк взгромоздившемуся на хозяйскую грудь рыжему Егору, – или дай телефон.
Кот предпочел уйти, Шульцов набрал полковника и как мог сдержанно объяснил, что ловить нечисть он сегодня не может по причине важной встречи и просит перенести визит к Козлодоеву, то есть, конечно же, к Карамазову на четверг.
5
При виде Петраго-Соловаго перед глазами вставала кинематографическая «Россия 1913 года» с твердыми знаками, Фаберже, конфетко-бараночками, французской булкой и немного Распутиным. Агриппа Михайлович был могуч и аристократичен от знаменитой николаевской бородки до галстука с золотой высокодуховной булавкой. Судя по визиту на территорию противника и протянутой руке, корифей был настроен на что-то вроде мира. Как и Шульцов.
Рукопожатие вышло значительным и столь исполненным перстней, что историку показалось, что он оцарапался.
– Прошу садиться, – Петраго-Соловаго распоряжался в чужом кабинете, будто в своем. – Ваш руководитель уверял, что вы хорошо знаете его погребок. Я пью «Мартель». От пристойного и выше.
– Этот коньячный дом знают многие, – поддержал разговор Шульцов, с трудом оторвав взгляд от придавившего соловагинский галстук Царь- колокола. – Я о нем прочел в «Капитальном ремонте».
Развалившийся в кресле барин ждали, когда им подадут, но Олег Евгеньевич в половые не нанимался. «Мартель» у директора, само собой, водился, у него водилось все, что дарят уважаемым мужчинам, однако первым историк достал австралийский шираз.
– Порой мне кажется, что Дионис покинул Европу: в Австралии дурных вин просто нет, а в Старом Свете случаются. – Шульцов улыбнулся как мог светски и вытащил уже коньяк. – У нас разные вкусы, будет правильно, если каждый позаботится о себе сам.
О себе Агриппа Михайлович заботиться умел просто великолепно.
– Вы удивлены моей лояльностью? – вопросил он, элегантно согревая бокал. – Я не могу долго сердиться на хорошеньких девиц, а ваша дочь, в отличие от ее подруги, прелестна. Я бы на вашем месте запретил Софье общаться со столь вульгарным созданием.
– Вы так думаете? – уточнил Шульцов, не далее как вчера созерцавший фото младшей внучки Агриппы Февронии в розово-черных лосинах и с кольцами в носу.
– Да, – подтвердил собеседник, – я имею обыкновение говорить что думаю. Конечно, руководство университета недовольно сорванной лекцией, я бы сказал, очень недовольно, но кто мешает ее повторить? Более того, я буду рад видеть на ней не только вашу дочь, но и вас. Мы могли бы поговорить о
