наших византийских корнях, в конце концов, борьба с ложной генетической памятью – наш прямой долг.
– С ложной? – Дионис все ж оставил Шульцова не до конца, будь иначе, историк бы подавился.
– Нам внушили, что мы азиаты, скифо-монголы, и это убеждение закрепилось на генетическом уровне, в то время как мы – наследники и преемники Афин и Спарты. Впрочем, вы ведь немец… В каком году ваши предки прибыли к нам?
– Простите?
– Этот город надо переименовать в Петрополь, – Петраго-Соловаго решил, что напиток достаточно нагрелся, и пригубил. Пить коньяк он умел, и вряд ли это была генетическая память. – В крайней случае, в Петроград, что и было сделано, когда мы решили отмежеваться от потомков вандалов.
– Я занимаюсь античностью, Первая мировая не мой профиль.
– Образованный человек должен знать мировую историю, – отрезал защитник Феодоры. – Значит, договорились. А ведь я давно собирался с вами связаться… Как с наследником Спадниковых. Мой дед в юности ухаживал за одной из теток вашего покойного патрона, я хочу выкупить их тройной портрет работы Серебряковой, а заодно пару других работ. Они написаны на даче, где мой дед тоже бывал…
– Простите, я не торгую картинами.
– Разумеется. Но речь об истории моей семьи, а память, генетическая память…
Дальше стала скучно, мерзко и понятно. Петраго-Соловаго в самом деле любил антиквариат, а спадниковские картины казались легкой добычей. Ну как же не отдать Серебрякову за даже не отсутствие неприятностей, за допуск дочки к телу, по самый галстук погруженному в жидкость большого кино. Тело в успехе не сомневалось, но ему нравилось слушать собственный голос, и оно вещало. О духовности, преемственности, истинной культуре и борьбе с мрачными наследиями.
– Я подошлю транспорт, – закончивший речь корифей глотнул коньяку, – завтра, часов в семь.
– Нет.
– Вам удобней другое время?
– Я не отдам картины, – твердо сказал Шульцов и на всякий случай добавил: – И не продам.
Олег Евгеньевич ставил культуру Запада выше восточной, а охватившую мир япономанию не одобрял, но его отношение к учителю сделало бы честь лучшему из японцев. Вдова Спадникова знала, кому оставить набитую памятью квартиру.
– Вы своеобразны, – Петраго-Соловаго поставил бокал, – теперь я не удивляюсь поведению вашей дочери.
Теперь он не удивлялся, теперь он угрожал. Умело, можно даже сказать, профессионально. Альтернативой отданным картинам было не только многоступенчатое покаяние с более чем вероятным отчислением, но и иск о защите чести и достоинства, который в случае принятия закона об оскорблении творцов и творчеств мог перерасти в нечто более серьезное. Особенно если вскроется связь Софьи и Марии с экстремистскими организациями. Агриппа Михайлович не мог позволить оскорблять великую культуру и государственность в своем лице. Олег Евгеньевич не мог предать Спадникова и Соню.
– Что ж, – подвел черту внук чекиста, – я вас понял, а вы не поняли ни меня, ни положения вашей дочери.
– Отчего же, – возразил Шульцов, – вас я прекрасно понимаю, но не могу требовать от Сони того, на что не пойду сам.
– У вас будут проблемы.
– Далеко не первые в моей жизни.
– Если вы полагаете, что ваша крыша вас не кинет, вы просто… банальный лох.
– Если вы полагаете, что защитник культурных ценностей может угрожать историку, используя жаргон, вы равно не разбираетесь ни в литературе, ни в истории. У меня нет покровителя, кроме того, кто даровал миру дельфинов.
– Что за чушь!
– Для обладателя генетической памяти вы знаете удивительно мало. Видимо, это признак деградации.
– На что вы намекаете?!
– Просто вспомнился ваш дед, с которого вы собирались делать жизнь. У вас не вышло.
– Так… Вы вторгаетесь в частную жизнь, а это…
– Это посвящение. Ваше посвящение к вашей же книге. Вышедшей очень неплохим тиражом. Если вам оно мешает, соберите уцелевшие экземпляры и уничтожьте. В одной не самой блестящей киносказке это пробовал сделать натурализовавшийся в нашем мире Кощей. Неудачно, однако у него не было вашего имени и опыта.
Ответный залп был предельно вульгарен, но Шульцов лишь пожал плечами и, дождавшись паузы, распахнул дверь.
– Римма Петровна, – попросил он, – прошу вас, проводите Агриппу Михайловича.
Петраго-Соловаго шумно втянул воздух, но продолжать скандал при секретарше счел излишним. Шульцов дождался, когда тронется лифт, и вернулся к столу. Очень хотелось даже не выпить, просто сесть у окна, вертя в руке бокал, но Олег Евгеньевич удержался. Пусть Дионис и утратил к профессору Шульцову всякий интерес, возлияние в любой форме выглядело бы воплем о помощи, а защитить свою дочь и свою совесть старомодный мужчина обязан сам.
