улыбалась. Даже Кай не смог убедить ее не беспокоиться за мальчишку, ставшего ей родным.
— Глупенькая моя, — шептал он, целуя Бруни, уютно устроившуюся в кольце его рук, — если бы ты знала Лихо, как я, ты отпустила бы с ним Веся даже в преисподнюю!
— Но я не знаю! — оправданно возражала она. — Расскажи мне…
И Кай рассказывал — о том, как снял Лихая со столба, стоящего в центре костра, и был вынужден вместе с ним бежать от поселенцев, разъяренных тем, что какой-то юнец благородного происхождения посмел отнять у них законную добычу, приговоренную ими к смерти. Как он подрался с Лихаем сразу же, едва опасность отступила. Подрался жестоко и глупо, как могут сцепиться только подростки. Рассказывал, как они, странствуя вместе, слово за словом, шаг за шагом узнавали и учились ценить общество друг друга. Как Кай привел Торхаша к себе домой, и отец, приказав отмыть, накормить и подобающим образом одеть гостя, одновременно отправил самого Кая на порку — за то, что тот сбежал навстречу приключениям и за необдуманное вмешательство в казнь, которое могло иметь далеко идущие последствия. И как Торхаш, чудом прознав про это, тоже пришел на задний двор и молча встал с Каем плечом к плечу, чтобы разделить наказание.
Кай вспоминал, как они охотились вместе, и Лихай учил его читать следы и определять запахи, призраками витавшие под лесным пологом. И как он сказал своему другу-оборотню, собираясь на войну: «Это не твой бой!», а тот ответил: «Мой бой никогда не закончится, но я могу помочь тебе победить в твоем!»
— Знаешь, — тихо говорил Кай затаившей дыхание Бруни, — именно там, на войне, я понял, что наша земля для оборотней такая же родная, как и для нас самих! Люди были и остаются для них соперниками, даже врагами, но мы — свои. Как деревья в лесу, как птицы в небе. С теми же, кто пришел со стороны и решил забрать эту землю себе, оборотни воевали безо всякой жалости. И хотя с ними сложно, а иногда просто невыносимо общаться, я могу сказать, что вряд ли мы выиграли бы ту войну с такими относительно небольшими потерями, если бы не они!
Матушка слушала его и вспоминала судорожные всхлипы спящего Веся, на глазах которого толпа озверевших людей рвала на части очеловечившихся оборотней, а их соотечественники в это же самое время на войне отдавали свои жизни за покой тех самых, озверевших…
— Когда-то мы были для них дичью, — невесело усмехнулся Кай, — но те времена давно ушли в прошлое, и сейчас люди могущественнее оборотней. Быть добрым — это право, которым должны владеть те, кто сильнее!
Бруни запрокинула голову, разглядывая любимого. Он смотрел на затухающий огонь печурки, той самой, что топилась яблоневыми поленцами, наколотыми Питером Конохом, и лицо его — задумчивое, суровое, казалось ей невыразимо прекрасным. Этот Кай был совсем другим, лишь отдаленно похожим на того, высокомерно-отстраненного, гарцующего на великолепном скакуне. И этого Кая ей еще предстояло узнать!
— На той войне погиб мой муж… — неожиданно для самой себя призналась Бруни. — Он не писал мне писем. Совсем. Пару весточек я получила от ребят из нашего квартала, ушедших на войну вместе с ним. Единственное письмо, подписанное командиром его полка, сообщало о том, что Ральфа больше нет в живых.
Матушка развернулась, закинула руки на шею Каю и уткнулась носом в его грудь. А он молча гладил ее по волосам, как обиженную кем-то девочку, и ни о чем не спрашивал.
— Я вышла за него замуж, потому что он был хорошей партией — работящий, бережливый, сильный. И, наверное, прожила бы с ним достойную жизнь… — Бруни замолчала, тяжело дыша, а потом прошептала едва слышно, — и никогда не узнала бы, что значит — любить!
И вдруг расплакалась, чувствуя, как отпускает сердце невидимый стальной силок, сжимавший его с тех самых пор, как она не понаслышке узнала одиночество.
Почему-то вспомнилась тишина, на мягких лапах вошедшая после закрытия в трактир в тот день, когда она получила похоронку. Бруни сидела рядом с Пипом, положив голову ему на плечо, а он укачивал ее, как маленькую, и уговаривал поплакать. Но она не заплакала. Ни тогда, ни потом. А вот сейчас, в объятиях Кая, разревелась так, что самой стало стыдно!
Сердито шмыгая носом, Матушка порывалась встать с постели, чтобы умыться, но Кай не отпустил ее. Одной рукой вытряхнул подушку из наволочки, заставил Бруни высморкаться, заботливо промокнул ее мокрые щеки. И снова обнял, уложив ее голову к себе на грудь. Он не спросил, любила ли она мужа. И за это Матушка была ему благодарна, потому что теперь знала точный ответ.
Мастер Артазель оказался сухопарым гномом с модельно подстриженной бородкой и аккуратным маникюром.
Бруни и Персиана, смущенно мявшиеся в его приемной, уставились на вошедшего портного, раскрыв рты. Во-первых, гномов в Вишенроге было относительно немного: они неохотно покидали Драгобужье и предпочитали жить подальше от побережья. Во-вторых, вид мастера разительно отличался от сложившегося в народе представления о гномах как о коряжистых, заросших, сквернословящих коротышках.
— Нуте-с, мои стрекозки, — заявил портной, приспустив пенсне с острого носа, — встаньте для начала подальше друг от друга. Ванилла, представь мне своих сестричек.
Та представила. Сыпя шутками-прибаутками, Артазель снял с обеих мерки так быстро, что они не успели опомниться, а затем отправил Персиану восвояси, попросив Бруни и Ваниллу задержаться.
