— Так ить кто нам что скажет? — уставясь в пол, пробормотал чесавший темечко. — Вот и приходится это…
Он зыркнул исподлобья. Куцые рыжеватые волосы, низкие серые, с легким белым проблеском жилки.
— Плотник кто?
— Он.
Ко мне вытолкнули косолапого мужичка, враз побледневшего, в штанах, рубахе да длинном пиджаке.
— …долг каждого, — донесся голос Сагадеева. — …ругой стороны… …мертельно опасно, и у государя нет желания…
— Ступай вниз, — приказал я плотнику. — Там носят доски, надо заколотить окна первого этажа. Понял?
Мужичок кивнул.
— Чем быстрее, тем лучше, — добавил я. — До темноты. Двери пока не заколачивать, но доски держать.
Плотник, коротко поклонившись, закосолапил вниз.
— Теперь вы… — я оглядел оставшихся. — Идете в распоряжение Лопатина, раз других дел нет. Что прикажет, то исполняете. Ну!
Толкая друг друга, мужики сыпанули по лестнице.
— Господин, — приотстав от остальных, обернулся со ступенек рыжеватый, — вы хоть скажите, нам-то как — хорониться или бежать?
Я задумался.
— Вечером с женами, с детьми перебирайтесь в деревню. Здесь вы все равно будете бесполезны. И до полудня даже не показывайтесь. Ясно?
— Ясно, — повеселел рыжеватый.
Рука его, направленная на меня, провела по воздуху сверху вниз.
И этот с благодатью. Верят, что понадобится? А сам-то я верю? Нет, не верю совсем.
Обогнув скрывающий нишу выступ, я вышел в широкий коридор.
Серый свет лился в окна, серыми квадратами лежал на мраморных плитках пола. Было пусто и грязно, словно осенью, перед выездом в город.
У вторых, парадных, дверей в бальную залу стоял пехотинец. Увидев меня, вытянулся, перехватил винтовочный ремень.
Усатый, бывалый. Ус завит по старой пехотной моде.
— Что там? — спросил я его, качнув головой на двери.
Из залы слышался неразборчивый гул.
— Кричат.
— О чем кричат?
Пехотинец усмехнулся.
— Умереть боятся. Государь у них теперь сам по себе, а они сами по себе.
— А ты? — спросил я.
— Все под благодатью ходим, — шевельнул плечом он. — Умереть за государя не страшно. Страшно, как они. Я думал, раз кровь высокая…
— Я тоже. Такие уж времена. Гнилые.
Пехотинец хотел возразить, но осекся.
Конечно, это не времена, это кровь у людей с гнильцой, с жирными, пепельно-черными жилками. Или даже коричневыми — звериными. Я понимаю.
Но молчи. Молчи!
Впереди по коридору зашелестели шаги, к ним прибавились новые, их догнал торопливый топот и запаленное дыхание, а через несколько мгновений из боковой арки вывалилась толпа, производящая все эти звуки.
Первым, чуть оторвавшись, бежал кучерявый высокий мужчина, толстощекий, в свободной накидке и широких панталонах. Складки панталон хлопали как маленькие крылья, мялся прижатый к груди портфель, бледно-оранжевые с примесью сини жилки горели беспокойным факелом. За ним спешила старуха в темном платье, удивительно бодрая для своего возраста — развевались седые космы, болтался за спиной, зацепившись завязкой, кружевной чепец. За старухой поспевал молодой слуга в цветах Нащекинской фамилии. Следом, высоко задирая ноги, неслись два подростка в лицейских куртках. А уже за ними пыхтела и торопилась основная масса — человек тридцать, обремененных сумками, мешками и саквояжами.
— И нам! — кричали они толстощекому в панталонах. — И нам место займите, Артемий Сергеевич! Будьте добры!
Артемий Сергеевич отмахивался на бегу.
Мимо нас с пехотинцем он пролетел экспрессом императорской почты на пару. В горле его клокотало, как в нагретом котле.
Мелькнули панталоны, пропали.
Толпа протащилась следом — старуха, Нащекинский слуга, лицеисты, толстые пожилые купцы и советники, их супруги, их сестры, их дети, бабки и носильщики багажа.
— Нам четыре места, Артемий Сергеевич!
