— А последствия? — спросил я, прикладываясь к горлышку.
— Доживете до утра, узнаете.
Жидкость была маслянисто-сладкой и едва не склеила губы. Сироп? Патока? Меня вдруг бросило в пот.
— Ф-фух! — выдохнул я.
— Я же говорю, эффект быстрый.
Я расстегнул ворот мундира.
Тело задышало жаром, будто в лихорадке. Кожу покалывало миллионами иголок. Жилки налились мощью и обрели видимость, огненными ветвями рассыпавшись по склепу. Я почувствовал себя далеким предком Праметом.
Кому огня?
— Бастель, — вывел меня из упоения собственной кровью голос полковника, — нет времени, давайте работать.
— Простите. Конечно.
Свернув непослушные, звенящие силой жилки, я вынул иглу. Терст дождался капли, выжатой из указательного пальца, и поймал его в захват.
— Вот что, — заговорил он, наклонившись ко мне. — Я постараюсь закинуть вас по памяти как можно дальше. Не цепляйтесь там за нити, все равно не удержитесь, гниль одна, просто смотрите. Обратно будет тащить быстро и, думаю, как раз к моменту инициации. Вот его попытайтесь зафиксировать как можно четче. Как можно четче. Вы понимаете, почему?
— Да, — сказал я.
Терст все также, одним глазом, посмотрел на меня. На непроницаемом лице его дрогнул тенью улыбки уголок губы.
— Вы все же удивили меня сегодня.
— Чем?
— Смелостью. Не все еще пропало, Бастель, не все. — Он кивнул мне на «пустокровника». — Палец к солнечному.
Я прижал палец к вязкой лужице, натекшей из разреза.
От моего движения худое лицо мертвеца чуть повернулось, смялось в гримасе. Казалось, он испытывает неудобство от того, что кто-то бесстыдно заполз ему под кожу.
— Не шевелитесь, — предупредил Терст.
Несколькими касаниями он пометил мне лоб своей кровью, затем накрутил корявую спираль на лбу мертвеца.
— Готовы?
— Да, — сказал я, просовывая палец глубже.
— Гоанци-анци-цеаро, — скороговоркой забормотал полковник, — ишмаа-маа-го…
Показалось, качнулся, выцвел в изморозь камень склепа.
Как на «Касатке» в царь-шторм, мой желудок подступил к горлу, словно я вместе с кораблем застыл над голодной пустотой на гребне океанской волны.
Палец дернуло.
Неожиданно он углубился мертвецу под грудину, а затем, оцарапавшись костью, там исчезла вся кисть.
— Эццан-го!
Лоб прижгли ляписом.
Труп, несмотря на руку в теле, вдруг легко сел и, ухмыльнувшись мертвым лицом, притянул меня к себе.
Я попытался оттолкнуть его, но увяз в нем и второй рукой, потом плечом, потом лбом, щекой. На мгновение стало темно.
«Касатка» ухнула вниз, я вместе с ней и «пустокровником» тоже…
— Петр, — говорят мне, — Петр, подъем.
— Уже?
Ноги гудят.
Злое ассамейское солнце карабкается в зенит. Экспедиция ползет через пески длинной вереницей людей, повозок, навьюченных верблюдов и редких конных.
Привал короток.
Саксаул объеден верблюдами до голых ветвей, на концах которых сидят маленькие ядовитые скорпионы. Голову печет сквозь платок и фуражку. В нагретой фляжке — теплая, солоноватая вода, набранная в колодце, похожем на узкую дыру в земле.
Я встаю.
Сапоги давно оставлены в караван-сарае у Хан-Гюли, вместо них куплены кожаные чулки на тесьме и на твердой подошве, называемые у местных «баб-шэ». Во всем здешнем я похож то ли на шахар-газиза, то ли на густон-али. Военный человек. Человек с ружьем.
