Я опустился рядом с ним на пол.
Что я мог сказать мертвецу? Господин цехинский божок, вы побили рекорд по пребыванию на той стороне. Господин Терст, даже на грани смерти вы выждали момент и спасли меня и, возможно, государя-императора, оставив удар напоследок. Господин учитель, я благодарен вам и буду помнить вашу науку. Простите за «Фатр-Рашди», наставленный вам в лицо.
Наверное, он бы улыбнулся моим словам.
И непременно покачал бритой головой: «Долгое прощание, Бастель, это слабость. Привязанность, черные мысли, ошибки…»
— Простите, Огюм, — сказал я уже вслух и поднялся.
Ночь в окнах чуть-чуть посерела.
Два часа? Три? Сколько я был в беспамятстве?
Мимо сложенных рядком трупов, мимо сдвинутых столов, сквозь пляшущие тени я прошел к лестнице, спустился по ступенькам, усеянным древесными щепками и трухой, к парадным дверям. Всюду лежали куски панелей и досок, совсем недавно составлявшие нашу фамильную, старомодную мебель и оконные щиты.
Разгром. Разруха. Черные дыры окон.
Я передернул затвор на карабине.
Выломанные, пробитые телами створки. Широкое крыльцо со следами сажи в виде человеческих ступней под оставленной на перилах лампой.
Кто оставил? Шнуров? Мальцев?
Впереди догорали костры. У флигелей еще полыхало, а в центре уже лишь поплескивало редкими язычками. Багровым цветом наливались под ветром угли.
Я споткнулся о мертвого жандарма и чуть не упал.
Боль, злость, ненависть, слабость заставили меня зажмуриться и на мгновение поймать перила пальцами.
Бастель, мы вчистую проиграли.
Кровь и трупы. Всех, всех отняли у меня. Матушку и сестру. И Катарину. Все мертвы. Государь-император. Сагадеев. Штальброк. Терст. Тимаков. Мертвы.
Конец империи.
О, как бы мне хотелось сойти с ума. Сумасшедшие беззаботны и живут в том мире, в каком захотят. В моем мире все были бы живы и радовались. Не хотите ли чаю, Николай Федорович? Ах, Анна-Матильда, если с вашими пирожками…
Я стукнул костяшками пальцев в холодный камень.
И сморщился: больно. Что ж ты, Бастель, опять поветрие безволия? «Пока жив, делай, что должен» — сказал бы полковник.
Ну!
Я выпрямился и, вскинув карабин, одолел последние ступеньки. Скрипнул песок. Где ты, Шнуров?
Тихо. Ни лошадиного фырканья, ни скрипа кожи, ни дыхания.
Глаза ловили отсветы костров, слегка посветлела дорожка. Я осторожно переместился к балюстраде. Голая земля. Труп ребенка. Ямки. Тянет горелым.
Никого.
Я добрел до края дома, посмотрел на раскрытые северные ворота, на тоненько дымящие головешки, на сполохи от догорающей каретной и повернул обратно.
Нет Шнурова. Ушел. Куда только?
И Мальцев… Я видел его жилки, я знаю его хозяина. Такая оказалась тварь! А ведь я ни сном, ни духом…
Я скрипнул зубами и вернулся в дом.
Наверху, у бального зала, покачивалась, постанывая, невысокая фигура. Ходила, сбивая и топча свечи.
— Стой! — крикнул я, взяв ее на мушку.
Фигура замерла. Но ее тут же повело к стене, она воткнулась в нее плечом и со свистом втянула воздух. Дрожащие жилки потекли мне навстречу. Северная белесая кровь. Чуть-чуть изумрудных блесток.
Ночь Падения!
— Георгий, вы живы? — спросил я, заковыляв к фигуре.
— Жив, — кивнул Тимаков. — Мы победили?
Он сполз по стене на пол.
— Нет, мы проиграли, — я подал ему руку. — Поднимайтесь.
— То есть, все? — поглядел он на меня снизу вверх.
