Я усмехнулся. Что должен? Кому должен? Государю-императору, в жилах которого текла кровь предателей? Самому себе, который тоже с предателями в родстве?
На чем построен наш мир? А на убийстве! На убийстве исподтишка. Разве может из пролитой крови вылупиться что-то жизнеспособное? Пусть уж тогда новое рождение, пусть Сонгинкхан вместо нас.
— И все же… — скривился я.
— Не думай, — взволнованно заговорил отец, продолжая обмазывать меня жиром. — Я тоже, как прочитал, словно умер. Это как же? Разве возможно? Мы кто? Имеем ли мы право жить после этого? Выдумка, дурная беллетристика, лист с древними каракулями… Как верить? А внутри уже все клокочет: правда. Правда! Кровь клокочет…
Он вытер руки о край накидки.
Лицо его окунулось во тьму, и только глаз жил отражением свечного огня.
— А потом, — сказал отец, — уже после бегства, опустошенный, в этом вот коробе, похожем на гроб, я понял — не важно, что было до нас. До тебя, до меня. Правда заплесневела, и мы уже другие. Мы не топим мир в страданиях. Мы не давим из него сок. Мы говорим о равноправии с низкой кровью.
— Это от слабости, — сказал я.
— Может быть, что от слабости, — согласился отец. — Фамилии действительно утрачивают силу. Но, может быть, мы поэтому и изменились в лучшую сторону? И по сию пору меняемся, трансформируемся, стремимся к всеобщей благодати. А что было бы, останься Сонгинкхан в живых? Мы — были бы?
Замечательное оправдание предательству.
Мой смех заставил отца снова обеспокоенно потрогать мне лоб.
— Не надо, — отмахнулся я. — Что было на других страницах?
— На второй — попытки перевода, я уже говорил тебе. Плюс несколько вольных строчек в самом низу. «1317 — бегство из Ассамеи, память закрыта, возможно…»
— А на третьей?
— Третья была подписана неким Петром Гослем. Это один из Гебризов, но не основная ветвь. Я знаю их фамильные знаки, они мало различаются.
— И что Госль?
— Там про кэхе, в основном. Что она шепчет, что с ее помощью можно превращать людей в «сосуды»…
— В «пустокровников»?
— Да. Я подумал, бред, — отец поежился и запахнулся в накидку. — Я ту страницу не слишком внимательно… Что-то о призыве, о подчинении.
— Ты знаешь про смуту при Волоере? — спросил я.
— Триста лет назад? Исследовал. Темный, непонятный период. Очень мало свидетельств. В основном, памятники и дома.
— А знаешь, что Гебризы с того времени сдают кровь государю-императору на проверку?
— Нет. То есть… — отец задохнулся, качнул головой. — Значит, и тогда тоже… Что ж, возможно, мы обречены ходить по кругу. — В голосе его послышалась грусть. — Когда мы с Мувеном нашли тот самый холм со склепом, с Ша-Лангхма, меня обуяло такое чувство… Будто подо мной тонкий лед. Страшно и восхитительно. Бездна под ногами. А в бездне — Бог! У меня, у старого дурака, тогда же помутился рассудок. Я подумал, что должен явить… Как предтечу, как экспонат, как окаменелость. Мне хотелось перевернуть души правдой. Я грезил об очищении. Но Террийяр, представь, не дал денег на ассамейскую экспедицию.
— Да?
— Сказал, что вывести капитал из дела, из концессий он может только с согласия Анны-Матильды. А потом и вовсе забрал таблички на экспертизу.
— И что?
— И сжег. Сказал, что сжег. И таблички, и дневники мои. Все. Он оказался разумнее меня и сразу понял, что из себя представляет это знание. Потом… — отец вздохнул. — Потом все закрутилось, матушка твоя взяла меня в оборот, то вот павильон, то еще что. Сенокос, хозяйственные работы, у Мари помолвка. Затем чудесная, одна из чудеснейших зима. Смерть Меровио в конце января меня даже не насторожила. Слухи бродили, но я как-то… Хотя присутствовал на похоронах. А вот когда Иващин в опиумном клубе…
Он потер ладони, словно замерз.
— Прочитал в газете? — спросил я.
— Что? — отец как-то по-птичьи наклонил голову. Глаза его виновато моргнули. — Да, там смаковали подробности. Всюду кровь, безумный убийца… Еще плохонький отпечаток снимка. А у меня сложилось: Штольц, Иващин… Двое из семи фамилий. Хотя до конца во все произошедшее я не могу поверить и сейчас. А уж тогда… Будто ожил тысячелетний голем, уже проросший, прихваченный к земле временем и с высохшей, вытертой кровью хозяина. Ты смотришь на него, думаешь: да, управляли же такой махиной когда-то. А он вдруг раз — и шагнул.
