И подумал, что надо опасаться мечтать – мечты могут и сбыться.
Он никогда и никого не любил в своей жизни, кроме одной женщины – русской, принявшей ислам. Эту юношескую любовь он пытался забыть, и не раз, – но не мог. В США, в студенческом городке, он пользовался бешеной популярностью – сын банкира с Ближнего Востока, при этом европеизированный, да и внешне он был красив, тонкие черты лица, черные, как смоль, внимательные глаза, подтянутая фигура – наверное, если бы кто-то писал портрет молодого арабского принца, получилось бы нечто подобное. Половина женского населения кампуса и даже кое-кто из преподавателей мечтали затащить его к себе в постель, потом женить и до конца жизни ни в чем не нуждаться. Он не помнил их… четко помнил тела, белые, черные, шоколадные, загорелые и белые, как фламандское полотно – но не помнил лиц. Они – каждая – пытались показать все, на что они способны, но после каждой такой ночи оставались усталость, опустошенность, сырость и неприятный запах. Хотелось как можно скорее сходить в душ и навсегда забыть. Ни одну из этих кафир, умелых телом, но пустых душой, нельзя было сравнить с той русской, которой он каждый раз отдавал всего себя, но при этом его не становилось меньше.
Ни Бейрут, ни то, что произошло потом, ни страшная война, в которой погибли его братья, а сам он оказался в совершенно чужом для него месте, не вытравили из его памяти его любовь. Он начал все сначала и добился успеха… это было несложно, учитывая, что средний уровень интеллекта военного амира лишь немного превышает уровень интеллекта осла. Поскольку он никогда не добился бы уважения, будучи холостяком, он завел себе наложниц и одарил каждую из них детьми, он пытался поступать с ними по справедливости, но понимал, что это невозможно. В шариате сказано, что мужчина, желающий быть справедливым по отношению к своим женам, должен уделять им равное внимание и в равной степени одаривать ласками, а если он отказывает какой-либо из жен в ласке на протяжении трех недель, она имеет право подать на развод. У него не было жен, одни наложницы, за которых он заплатил деньги, но и они… если бы были женами, имели бы полное право подать на развод…
«Шариат есть шариат, – цинично подумал он, – тут головной болью не отговоришься…»
Ибо если каждая ночь есть пустота и ты ждешь ее с затаенным страхом – рано или поздно возникнет вопрос и о смысле жизни. И никакими ибадатами эту пустоту не заполнить.
Он всегда знал о том, что русская жива, и более того, он знал, как она живет. Ее жизнь пугала его уже тогда, а сейчас пугала его еще больше. Это совмещение самого радикального из вариантов ислама, того самого, который отец называл «безумным», таким, какой хуже любого неверия и разврата, не укладывалось в его голове и, само собой, не оставляло никаких шансов на восстановление отношений. Он мог бы полететь в Москву или куда-то еще… но, подойдя к ней, он покрыл бы себя позором, а если бы услышал отказ – позор был бы двойным.
Он до сих пор помнил те свои последние дни в Бейруте…
Бейрут, Ливан. Дамак-тауэр. Далекое прошлое
Это было в их городской квартире – огромном пентхаусе в Дамак-тауэре, куда они перебрались из своей старой квартиры в Ашрафии, которую приобрели еще до войны[169]. Как и большинство богатых семей, их основным местом жительства была вилла на холмах, но для того, чтобы не возвращаться каждый день туда с работы, по забитым машинами бейрутским улицам, они имели еще и квартиру в дорогом городском районе. Часто бывало так, что старшее поколение семьи в основном жило на холмах, а молодежь не вылезала из города. Города, где Коран прекрасно сочетался с дизайнерскими джинсами в обтяжку. Где были лучшие дискотеки на всем Ближнем Востоке и лучшие университеты – в университетах Бейрута, старейших на Востоке, учились дети шейхов и эмиров. Все это – молодость и шик, Коран и никаб – создавало совершенно безумный коктейль, который можно было пить, не пьянея…
Но сегодня здесь был его отец. А с ним был седобородый старец, который считался главой их клана – их клан происходил из горной деревушки в долине Бекаа, и до сих пор, в двадцать первом веке, люди держались друг за друга. И если сюда приглашен этот старец, значит, разговор будет действительно серьезным.
– Отец…
Отец смотрел вдаль, на огни Бейрута, держа в руке стакан с чем-то коричневым. Это мог быть как виски, так и чай.
– Подойди сюда.
Он подошел. Он чувствовал себя неуютно в своих «студенческих» джинсах и куртке. И знал, что его ждут друзья.
– Я никогда не говорил с тобой, – сказал отец, – о твоих отношениях с женщинами. Это личное дело каждого, и я хочу, чтобы ты был мужчиной и сам отвечал за себя. Но я хочу поговорить с тобой о русской. Потому что это зашло слишком далеко.
Он подошел еще ближе. От отца едва уловимо пахло спиртным – значит, с русским он уже поговорил. Русские никогда не говорят без харама.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, отец.
– Все ты прекрасно понимаешь! Твои отношения с русской зашли слишком далеко! И ты их должен прекратить! Сейчас!
– Но она правоверная!
– Она не правоверная! Она фанатичка! Она погубит и тебя, и себя.
Злость жгла как кислота.
– Может, она слишком правоверная для тебя, отец?! – резко сказал он.
Отец вспыхнул и тоже хотел что-то сказать, наверняка то, в чем потом бы раскаялся, но седобородый старец одним жестом остановил его.
