Старшой неожиданно осклабился, показав редкие гниловатые зубы:
– Не поволокем, паря – погоним!
– Погоним?
– Посейчас крапивы нарвем, подол от платья отрежем. Побежит, как миленькая. Поскачет!
– Эй вы, погодите с крапивой! – испугалась Лекса. – Я и так пойду, куда скажете. Ладно.
Пошли. Зашагали по тенистой лесной дорожке. Впереди – молодой стрелец Гриня с пистолем, за ним – Лекса со связанными позади руками, ну а уже за ней, с ружьем на плече, старшой дядько Гнат. По лесу шли недолго, выбрались на широкую, идущую вдоль Волхова, дорогу, по ней дальше и пошли, время от времени здороваясь со встречными крестьянами. Кто-то с косами, кто-то с граблями. Кто-то шел пешком, кто-то ехал на телеге – вез сено или снопы, Алексия в сельском хозяйстве не особенно-то хорошо разбиралась.
– Что за девка-то с вами, Игнат? Ведьма, что ли?
– Не-а, не ведьма. Лазутчица свейская.
– Плохо. Была б ведьма – на посаде б сожгли, так, может, послал бы Бог дождичка.
Заслышав такие слова, пленница скривилась. Вот ведь, куда ни кинь, везде клин выходит. И эти собрались сжечь!
– Спасибо вам, добрые люди!
– Молчи, вошь свейская! Иди-иди давай!
– Да не свейская я…
– Да, не свейская. Хранцузская! – это уже сказали не стрельцы, это уже в крепости, в Тайницкой башне, заявил некто Ефимий, сыскного приказу дьяк. Именно так, прежде чем начать допрос, представился Алексии сутулый малый лет тридцати, с длинными нечесаными косами и сальной бороденкой.
– Воеводе-батюшке некогда тут с тобой, дшерь, возиться – свеи поджимают, хранцузы твои.
– Да что за французы-то?
– Будто не знаешь? – прищурился дьяк. – Отряд Делавилля Петра. Ну, по-вашему значит – Пьера. Свейского короля наемники. Супротив боярства нашего и королевича Владислава Жигимонтовича воевати пошли!
– Ага, ага, – Алексия помотала головой. – Владислав Жигимонтович, говорите? Королевич? Значит, вы – не за русского батюшку-царя?
– Так нет же батюшки царя, дева! – с деланым равнодушием развел руками дьяк. – Последнего, Василия Шуйского, – в монахи постригли. Одни самозванцы остались, ага! Вор на воре. В Тушине – вор, да во Пскове… да много еще где. Да еще ваши, свеи, воду мутят, с наемниками своими… А мы – не под королевичем, а за воеводу Новгородского Иван Михайловича Салтыкова. А уж он знает – за кого… Ну, что глаза пялишь? Давай, признавайся, зачем в Ладогу пробиралась?
Обмакнув в стоявшую на столе чернильницу настоящее куриное (!) перо, Ефимий разложил перед собой лист желтоватой бумаги и витевато- старательно вывел:
– Признает, что явилася народ прельщать речами…
– Ого как! – неприятно удивилась девчонка. – Это что ж такое значит – прельщать?
– А заодно – высмотреть в крепости всех караульщиков, пересчитать все тюфяки да пушки, большие и малые…
– Ну ты прям журналист, Ефимий!
– Чего-чего?
– Перо, говорю, у тебя бойкое. Интересно, чего еще напишешь?
– Еще приказано было Пьером Делавиллем отравить все колодцы… – выводя буквицы, вслух читал дьяк. – А тому сие приказал сам Якоб Делагарди, воевода свейский, королевича Владислава и государей российских наиглавнейший враг…
– Ну, ты про врага-то загнул, – подойдя ближе, Алексия по-свойски уселась на край стола, внимательно высматривая, обо что развязать стягивающие запястья веревки. Хоть какой-нибудь бы завялящий подсвечник бы был, что ли. Так нет! Окно-то распахнуто, а на дворе – солнце. Так и сияет, зараза, так и печет.
Обмакнув перо в чернильницу, Ефимий поднял глаза:
– Ты чего сейчас сказала-то?
– Говорю, все тут у вас враги. Кругом. Оттого и время такое… я даже про него в книгах читала. Называется – Смута, вот!
– Сама ты смута… Аще призналася, что супротиву царя нашего батюшки злоумышляла недоброе…
– Какого-такого батюшки царя, Ефимий? – ехидно осведомилась девчонка. – Это ты польского королевича Владислава в виду имеешь, да?
– Кого имею, того и в виду! – посадив смачную кляксу, Ефимий рассерженно глянул на лазутчицу. – Я гляжу, вольна ты больно. На том и попалася – у нас таких девок нет.
– А каких это таких? – повела плечом Лекса. Томно так повела, с подвохом, не иначе – в книжках старинных вычитала. Ну так, а что делать-то?
