привычно вставляют патроны, уверенно, как меня учили, словно я нахожусь на стрельбище, а не гнию, заживо погребенный с кучей трупов.
«Живым не дамся, – злобствую я. – Вот только… застрелиться могу не успеть. А если и успею, то не хочу, чтобы тело сожрали. Что же делать? – перевожу взгляд на ВОГи. – Даже если зарядить один в «обувку», то второй выстрел, я, скорее всего, сделать не успею. Хотя… – после всего, что произошло, я на удивление легко принимаю эту идею. – Надо подорвать себя, да так, чтобы побольше тварей захватить с собой. – Смотрю на гранату. – Если скрутить ее и гранатометные выстрелы вместе, то должно сработать».
Плевое дело – смотать вместе изолентой пару ВОГов и «Ф-1» так, чтобы рычаг гранаты остался свободным. Сказано – сделано. Чуть подумав, разгибаю усики у предохранительной чеки и привязываю к кольцу гранаты шнур, связанный из двух шнурков от ботинок. Прячу «адскую машинку» в рюкзак, надеваю его. Шнурок перекидываю за спину, с левой стороны, пропустив через лямку «разгрузки» под левую руку. Теперь, стоит лишь дернуть за него, как произойдет взрыв.
Осознание того, что за спиной в буквальном смысле этого слова «притаилась смерть», бодрит. Терять мне нечего. В голове словно проясняется. Странное чувство возникает, когда страх остался где-то там, позади. Точно, решив умереть, я перешел некую грань, можно сказать, переродился. Мне хорошо знакомо это чувство. Оно такое же, как когда-то там, в подвале Эльзы, где я оказался еще пацаном…
«Теперь я знаю, что чувствует…» – какое там было слово?
– Камикадзе хренов, – произношу я, с трудом разлепляя схваченные кровавой коркой губы.
Снаружи, скорее всего, уже настал день. В дверь колотить перестали. Я наслаждаюсь звенящей тишиной. Жутко болят раны. Укусы волкособа так просто не проходят. Судя по жару и пульсирующей боли – началось заражение. Все плывет перед глазами, голова кружится. Несмотря на то, что я «зарядился» первитином по самое не могу, безумно хочется спать. Глаза закрываются. В окружении сонма заблудших душ я медленно проваливаюсь во мрак.
Я вижу лица погибших друзей. Лось, Краб, Хром, Рентген. Они сжимают оружие. Их глаза смотрят на меня, губы что-то беззвучно шепчут. Они протягивают руки, хотят дотронуться до меня.
Но я, влекомый странным потоком, призраком взмываю вверх. Приятный ветерок холодит лицо. Я лечу над Подольском, чтобы оттуда, с высоты, увидеть, как подо мной проплывают дома и дороги. Вдалеке виднеются утопающие в зелени леса. Люди спешат по своим делам. Молодые мамы везут коляски. Дети играют, носятся на роликовых коньках и велосипедах по парковым дорожкам. Их смех долетает до меня, отзываясь в душе чем-то давно забытым. Простой детский смех, утерянный навсегда.
Вдруг раздается один длинный и два коротких гудка. Эти звуки рвут душу на части. Ребятня и взрослые – все как один задирают головы, следя за инверсионным следом в небесах. Белый тонкий росчерк в синеве. Кажется, что сама природа затаила дыхание, ожидая неизбежного. Стих ветер, птицы перестают петь. Лишь надрывный вой сирены разносится над обреченным городом.
Я замираю в небесах, отчетливо слыша, как доносится из громкоговорителей:
– Граждане! Внимание, внимание! Объявлена воздушная тревога!
Время останавливается. Вспышка! Словно видишь рождение второго солнца. Знойный летний день в мгновение ока сменяется адской жарой. Те, кто видел зачин ядерного взрыва, вскидывают руки, закрывая уже выгоревшие глаза. Нервная система не поспевает за скоростью распространения светового излучения.
Слышится нарастающий гул. Ураганный поток ветра сбивает с ног людей, валит деревья, высаживает окна. Машины, обездвиженные электромагнитным импульсом, вспыхивают факелами. А вдалеке, где-то за городом, поднимается уродливый гриб ядерного взрыва, всасывающий в себя грязь и обломки умирающего мира.
Те, кто смог выжить, потом завидовали мертвым. Я вижу обугленные лица, кровоточащую обожженную плоть. Серые фигурки бредут вдоль дорог, стараясь укрыться от невидимой радиоактивной смерти, проливающейся им на головы в виде черного дождя. Пепел, тихо опускающийся с небес, скрывает под серыми хлопьями трупы.
Мертвецы смотрят на меня провалами выжженных глазниц. Тысячи потерянных душ.
Я падаю, ветер свистит в ушах. Земля все ближе, она точно притягивает меня. В последний момент, когда меня должно размазать по остекленевшей поверхности, почва неожиданно раскалывается, позволяя моему эфемерному телу падать все ниже и ниже, туда, где начинается наш рукотворный ад образца две тысячи тридцать третьего года.
Не хочу видеть мир настоящего, но чьи-то пальцы с силой раскрывают мне веки. Слышу голос, который говорит мне: «Иди и смотри!» И я смотрю.
Лица, тени, голоса, шепот. Трясущиеся руки стариков. Худые дети беззвучно играют на бетонном полу. Женщины, обвязавшие головы серыми платками, – так теплее и не видно проплешин.
Разведчики возвращаются с задания. Они присаживаются к «буржуйке», тянут руки к пламени. В этом есть что-то первобытное – от инстинкта охотника. Вести неторопливую беседу, чувствуя запах дыма, слыша треск дров.
Убежище, где мы навеки заточены, – это наш мир и наше проклятье. Прошлое, нахлынув, погружает меня в пучину воспоминаний. Я помню, как какой-то мальчик, покачиваясь, идет вдоль стены коридора. Серые краски ему опостылели. Он замирает перед гермодверью.
