Во-первых, прокрасться в комнату, когда никого нет, и, открутив решетку, сбежать.
Во-вторых, оставшись наедине с Мордоворотом, каким-то образом вырубить либо убить его, и дальше по плану: решетка, вентиляционная шахта и свобода.
В-третьих…
Подумав, я пришла к выводу, что «в-третьих» данным планом не предусмотрено.
Так что придется выбирать из двух вариантов.
Проникнуть сюда в отсутствие хозяина – слишком большой риск. Перемещаться по коридору одной мне иногда позволяют, но без присмотра надолго не оставляют. Скройся я с глаз, кто-нибудь сразу кинется искать.
Остается уединение с Петром Евгеньевичем и его устранение. Удары тяжелыми предметами по голове как возможность не рассматриваю. Такого лишь кувалдой свалишь. Да и то лишь такой, что я и не подниму. Напоить? Сомнительно, но попытаться можно. Усыпить? Только где раздобыть снотворного…
Встрепенувшись, я едва не хлопнула себя по лбу.
У меня же припасен крысиный яд.
Можно приготовить Мордовороту ужин, накормить ядом, подождать, пока подействует, и бежать. Подперев предварительно дверь изнутри. Подумают, что он со мною развлекается, и не сунутся. Какое-то время…
Заметив мое оживление, надзиратель интересуется его причиной.
Запнувшись на мгновение, произношу:
– Мне в голову пришла одна мысль.
– Поделись.
– Если уж газетные статьи можно отнести к художественной литературе, то и любой учебник истории тоже можно.
– Не любой, – возражает Мордоворот.
– Почему?
– Потому что они в своей основе написаны скучно, а это уже признак нехудожественной литературы. Одной фантазии мало.
Развивая мысль, Мордоворот отнес «Войну и мир» Толстого к учебникам, а не к художественной литературе.
– Но ведь Толстой – классик!
– И я бы добавил, один из самых толстых классиков. Мало кто такие увесистые кирпичи ваял. Но это не меняет моей точки зрения.
Увлекшись низвержением авторитетов, собеседник переключается на монолог. Он сам вспоминает какие-то утверждения, сам их громит в пух и прах…
Слушаю, не перебивая, открыв рот.
Смочив пересохшее горло, Мордоворот подливает вина и принимается рассуждать о поэзии, как-то незаметно перескочив с одного на другое. Что-то цитирует, отстаивает свою точку зрения…
Я внимаю с благоговейным блеском в глазах, с неприкрытым восторгом приоткрытых в изумлении губ, а мысли блуждают далеко-далеко. Они мечутся от спрятанного под ковром пакетика с ядом к вентиляционной шахте и к обитой дерматином двери с цифрой «45». Время от времени появляется опасение, что гостеприимный хозяин перейдет от поэзии к плотским утехам, но он таких поползновений не делает. По всей видимости, возможность высказаться пьянит его куда больше. В глазах, обычно непроницаемо холодных, появляется блеск азарта. На щеках проступает багрянец.
Вино кончается, он отставляет бокал и продолжает монолог.
Меня начинает клонить ко сну. Нить умозаключений давно ускользнула от моего понимания.
А вот это страшно.
Если я зевну, он меня просто убьет. Даже если и нет, то с надеждой добраться до вентиляционной шахты можно будет проститься.
В комнату заглядывает Призрак.
– Там Господин Кнут нервничает.
– Угу.
– Я передал. Я пошел.
– Бывай. И мы пойдем, – поднимается Мордоворот.
Проследовав за здоровяком в камеру, я на пороге поворачиваюсь и, коснувшись пальцами его руки, шепчу:
– Большое спасибо. Было очень интересно и приятно.
– Угу.
Из караулки раздается громкий голос карлика:
– Выведи какую-нибудь, пойдем ужин готовить.
