Несчастная дергается, но мучитель, словно взаправдашний наездник, сжимает ребра коленями и хватается свободной рукой за волосы.
– Родео, – роняет надсмотрщик в камуфляже, кривя в ухмылке губы. А взгляд пустой, равнодушный. Страшный.
От рывков девушки торчащая наружу часть рукояти дергается из стороны в сторону, а кожаное плетиво хлещет по сторонам.
– Замри! – орет карлик. – Тпру!
Подруга, скуля, замирает.
От страха меня колотит дрожь. Сердце, кажется, превратилось в кусок льда. Не я, только не я.
– На чем мы остановились? – интересуется Господин Кнут, слезая с «лошадки».
Нинка смотрит на мучителя полными слез глазами и молит:
– Отпустите, пожалуйста…
– Как только закончим с приятной частью, – подмигивает карлик, сдвинув передник набок. Невольно отмечаю, что сила, приплюснувшая тело к земле, здесь проявила милосердие. И даже, я бы сказала, щедрость, словно компенсируя недостаток роста. – Это будет наградой за усвоенный урок.
Слезы двумя ручейками стекают по девичьим щекам и капают на пол. Подруга зажмуривает глаза и покоряется воле карлика.
Не в силах помочь ей, закусываю губу и фокусирую взгляд на утопающей среди айсбергов грязно-розоватой пены мочалке. Но воображение живо восполняет картину, наброском которой служат красноречивые звуки. Я не могу их не слышать.
В мыслях полный разброд. Лишь детская страшилка, звучащая под примитивный мотивчик, крутится, словно фрагмент песни на заевшей пластинке граммофона. «Я ему отдалась при луне, а он взял мои девичьи груди, и узлом завязал на спине». И, вторя пульсации адреналина в крови, стучит страшная мысль: «Если он прикажет сменить Нинку, я…» – и бессильная ярость душит, сводит живот и порождает жалость к себе.
Секунды кажутся вечностью, в каждом шорохе, в каждом вздохе чудится зарождающийся приказ: «Теперь ты!»
Но звучит хриплый стон и ленивое:
– Пошли отсюда! Обе. Куда рванула? Кнут верни.
В камеру возвращаемся как были, обнаженными. Господин Кнут довольно насвистывает, Петр Евгеньевич привычно немногословен.
– Заходи… пошли… заходи.
От стен веет холодом, но сильнее дрожать невозможно, меня так трясет от страха и нервного напряжения, что зубы клацают. Того и гляди язык откушу.
Опустившись на лежак, обнаруживаю аккуратно сложенный халат. Не новый, но чистый и, главное, махровый.
Надеваю его. Пронизывающий до костей холод отступает. А вот дрожь – нет. Равно как и страх.
Из соседней камеры доносятся придушенные всхлипы Нинки.
Но ужас перед неопределенным будущим столь силен, что промелькнувшая жалость к подруге и к себе тоже растворяется без следа. Лишь решимость выжить крепнет в груди.
8. Знакомство с Великой Екатериной
– Ко мне! – отрывисто бросает карлик. Хлестко и зло, как удар плети.
Робко приближаюсь к двери. Сердце испуганной пичугой бьется в груди.
– На колени!
– Нет!
Испуганно подаюсь назад, но низкорослый садист успевает в прыжке ухватить за волосы. Рывок, вскрикнув, сгибаюсь пополам.
– На колени! – рычит карлик, взмахнув плетью. Рукоять чувствительно бьет по плечу, раздвоенный конец жалит бедро.
– Нет, нет, – со стоном опускаюсь на колени. Я понимаю, что сопротивление не спасет, лишь принесет дополнительные страдания, но пересилить себя не могу.
– Не шевелись.
Дрожа всем телом, глотаю слезы.
Из объемного кармана на переднике Господин Кнут достает черный шарф и проворно завязывает мне глаза. Невольно отмечаю, что сейчас на нем штаны.
– Можешь встать. Повязку не трогай – убью!
Поднявшись на ноги, замираю. Доносящиеся звуки рисуют картину происходящего. Шелест шагов – карлик отошел. Шаг, второй, третий…
– Ко мне.
Послушно следую на голос.
Сослепу налетев на дверь, едва удерживаюсь на ногах.
Перед глазами роится хоровод бледных искорок.
– Дура! – неистовствует низкорослый надсмотрщик. Плеть обжигает голые ноги. – Ты! Стой! На месте! А ты иди ко мне.
