Тазик ставится за дверь.
Камера закрывается.
Навалившись, парень толкает тачку до дверей следующей камеры.
Вода? Зачем?
Минут за десять Петр Евгеньевич с пленником обходят все камеры. Назад тачка движется легко, в ней вода плещется на самом дне. Даже колеса не так вихляют и скрипят меньше.
Когда дежурный узник оказывается в камере, карлик оглашает:
– Всем мыться. Тщательно, но осторожно. Намочите ковры – накажу. Найду грязь – тоже. Начали.
Взяв на тумбочке у отхожего ведра кусочек мыла и тряпку, заменяющую ручное полотенце, сбрасываю халат и опускаюсь на него. Ни присесть на корточки, ни склониться над тазиком не могу.
Сполоснув лицо, смываю с волос пыль и паутину.
Вода в тазике становится почти черной, у дна образуется густой осадок.
Спину и раны не трогаю, боясь занести инфекцию. Да и вчерашний лекарь обмыл грязь с тела, так что, умываясь такой водой, только вымажусь. А вот ноги споласкиваю.
Проходя мимо, карлик хмыкает, но ничего не говорит. Молча продолжает обход.
– Осталось пять минут.
Выстирав полотенце, тщательно отжимаю. Чище не стало, но хотя бы комков грязи нет.
Развесив его для просушки на тумбочке, убираю обмылок и закутываюсь в халат. Не простыню же для вытирания использовать.
– Заканчиваем, – объявляет Господин Кнут. – Осталось две минуты. Грязную воду слейте в ведра. Их выставьте к выходу.
Закусив губу, склоняюсь к тазику. В голове словно реактивный самолет на посадку заходит: от гула закладывает уши, перед глазами снопы искр.
Пока тот же узник переносит отхожие ведра, стараясь не расплескать грязную воду, через караульное помещение в сортир на надзирательской половине, желудок требовательно урчит. В то время, когда дежурный собирает и моет шайки, он в дополнение к протестующим звукам принимается дергать за кишки. А когда незнакомая женщина лет сорока, статная и широкоплечая, как пловчиха, в сопровождении карлика отправляется за завтраком, желудок берет меня буквально за горло: «Жрать!» Борющийся с истощением и заживляющий раны организм требует усиленного подкрепления.
Молочная вермишель, неизменный теплый чай и бутерброд с маслом, бужениной и ломтиками свежего огурца.
«Огурец после молока, – мелькает мысль, – пронесет».
Но жевать медленнее я не стала.
Вместе с сытостью наваливается сонливость.
Едва начав дремать, просыпаюсь от скрипа открываемой двери.
Отступив в сторону, Господин Кнут пропускает в камеру давешнего доктора с сизым носом и дрожащими руками.
– Ну, как-с наше самочувствие, – благожелательно интресуется он, распространяя ароматы сивушных масел.
– Как на собаке, все заросло, – бросает карлик, захлопнув дверь. – Оно и понятно, одно слово – су…
Заржав, он закашлялся.
Алкаш с остаточными повадками врача, приблизившись, командует:
– Скидывай халатик.
– Старый развратник, – сипит низкорослый надзиратель и идет прочь.
Раздевшись, поворачиваюсь спиной к лекарю.
– Все не так плохо, как можно было ожидать. В одном Господин Кнут, несомненно, прав, вы действительно су… – кхм! – сумели выкарабкаться и стремительно выздоравливаете. Раны сухие, нагноений не видно. Конечно, еще рано говорить с полной уверенностью, что инфекции нет, но начало многообещающее. Поздравляю.
– Спасибо, – автоматически благодарю.
– Ложитесь, обработаю. Да и укольчик нужно сделать.
Достав из сумки пузырек, алкаш открывает его и нюхает. Отчетливо потянуло спиртом.
Лейкопластырь не выразил желания отстать от кожи, и лекарь, не церемонясь, рванул его на себя.
Закусив зубы, уткнулась лицом в подушку.
– Сейчас легче станет, – обещает лекарь, наполняя шприц прозрачной жидкостью из небольшой ампулы.
От прикосновения иглы холодно, но место укола печет, словно кто-то раскаленную иглу под шкуру вогнал.
Стараясь не дернуться, сжимаю подушку.
– Ну все, – убрав в сумку использованный шприц, поднимается доктор. На стол ложатся несколько таблеток. – После обеда выпьешь. Минут через
