свыкся, но все равно надеешься, что она заживет – раз и навсегда. А вдруг…
Зато теперь они хотя бы знали молитву – не на латыни, а по образу и подобию любезных сердцу пейзажей, ласково объятых окружностью гор. Там пахло лозой и кустиком взлохмаченных фиалок, а над одиночеством ложбин и оврагов сияли умытые дождями голубые небеса. Эта жизнь принадлежала им, как отмеренное им время. Они расходились с кладбища, беседовали, обнимались на прощание и готовились вернуться к себе, но ощущали, что впервые как-то тверже стоят на ногах – просто мало кто с ходу понимает, что нет Бога иного, чем благосклонность земли.
Отец Франциск посмотрел на Марию. Венчик, почти совсем уже раскрывшийся в закоулках его сердца, подтвердил известие: именно через эту малышку сходили на них все цветения и удачи, именно ее заступничество смывало течением все то, что могло засорить и запрудить реку, при ее участии сменяли друг друга времена года, закручиваясь вкруг нее спиралью преображенного времени. Он поднял голову к черным тучам, пришвартовавшимся у небесной набережной так же надежно, как вставшее на якорь судно. Андре положил руку ему на плечо, и кюре ощутил магнитный поток, настраивающий и запускающий все события, которые разум силился и не мог осмыслить, но сердце – понимало сразу, и вся их любовь – тоже понимала. Андре убрал руку. Толпа крестьян ошеломленно смотрела на двух братьев, только что на их глазах обретших друг друга, и с трепетом ждала продолжения. Крестьяне также посматривали на тучи, и всем казалось, что они грозят чем-то неприятным, но происходившее на кладбище стоило того, чтобы пренебречь опасностью. Однако дело, похоже, шло к концу, поскольку отец Франциск осенил всех крестом и знаком велел могильщикам засыпать яму. Мария стояла рядом с отцом и улыбалась, а тот снял шапку и, прищурившись, смотрел в небо, словно грея лицо на солнце, хотя по-прежнему стоял трескучий мороз. Потом девочка шагнула к могиле и достала из кармана бледные соцветья боярышника. Они медленно упали на гроб, и их не унесло метелью.
Однако Андре Фор как будто не спешил покинуть кладбище. Пока Мария тоже смотрела на непривычно мрачнеющее небо – тучи не перекрывали свет, а делали его темным и мертвенным, – он сделал знак кюре. Отец Франциск оглянулся и посмотрел, куда показывал Андре. На южном окоеме полей, за сложенной из плоского камня стенкой, выстраивался черный дымовой и дождевой фронт. Он двигался медленно, но заодно с ним тучи спускались на землю, так что пространство сдавливалось горизонтом и небосводом, и пришедшие оказались бы заперты на кладбище, если бы не деревня, прилепившаяся к холму, через которую еще можно было убежать, если бы небо и дальше наступало на поля. Впрочем, теперь не только Андре и кюре заметили происходящее, и все как-то замялись, особенно те, кому надо было идти к югу. Мария посмотрела на отца. Что он видел? Никто бы не мог сказать. Но все поняли, что не время выяснять как да почему, а пора готовиться к битве. Мужчины – по крайней мере, те, кто в округе пользовался авторитетом, собрались возле Андре, остальные ждали на ветру. Отец Франциск стоял справа от Андре, и это означало, как каждый без удивления понял, «я иду за ним следом». Тут Андре заговорил, и все поняли, что суровый час настал. Еще через пару минут люди двинулись с кладбища. Те, кому было на север, восток или запад, не мешкая отправились в путь. Другие расходились по фермам или искали убежища в церкви, куда им вскоре принесут горячего вина и плотные одеяла. Наконец с десяток мужчин проводили девочку, мать и трех бабулек до фермы Марсело. Она выглядела надежной, ибо была опоясана стеной и стояла на возвышении, так что оттуда открывался отличный обзор на всю округу. Женщин и малышку усадили за стол и захлопотали, выкладывая все, что могло подкрепить их моральные и физические силы.
Короток час перед битвой; Мария знала это и улыбалась Лоретте Марсело. Это была видная женщина, носившая свою полноту величаво – в неспешной плавности движений. От ослепительной юной красоты она сохранила гладкое лицо и волосы с медным отливом, уложенные короной, которая, как маяк, приковывала взоры. Можно было без устали смотреть на эту крестьянку с ее бесшумными и бесконечно плавными жестами, дарившими покой изнуренным сердцам. Вдобавок Мария, которая с детства любила держаться за ее юбки, унюхала запах вербены. Лоретта подшивала ее под платья в маленьких мешочках, и они источали легкий аромат деревьев и винных погребов, – и откуда только взялись такие тонкости в этом краю сплошной деревенщины.
– Да, деточка, хорошие были похороны, – сказала она Марии и улыбнулась.
Это были правильные слова, и, отразившись на ее молочно-белом челе, они несли печали утоление, лишавшее ее мрачной безнадежности. Хозяйка поставила перед Марией тарелку с домашним сыром и чашку дымящегося молока. В ответ девочка улыбнулась. В доме пахло кофе, к этому запаху примешивался аромат готовящейся на огне домашней птицы. Мужчины остались во дворе, а три бабульки и мать молча отдыхали от утренних переживаний и смотрели, как двигаются круглые локти хозяйки, нарезающей хлеб. Неспешность придавала каждому ее движению особую степенность и горделивость. Наступал час женщин. Час женщин, знающих, каким должен видеть свой дом мужчина перед битвой. В такой час женщины заполняют все пространство жилища, каждый его закуток и каждую щелку, пока семейное гнездо не станет жарким и мягким, как трепещущая грудь, исторгающая самые чистые порывы женской натуры. И ферма, едва вместившая женщин, чьи тела заняли все пространство общей комнаты, отчего та комната стала казаться округлой, воплощая мир, где царила женщина, дарящая удовольствие и радость.
Алессандро
Первопроходцы
На рассвете, последовавшем за ночью великого исцеления, Алессандро, Паулус и Маркус отправились во Францию. Клара не спала всю ночь. Это был последний день земной жизни Евгении, и, когда все прощались, в Риме лил дождь. На крыльце Леонора грустно прижала Клару к себе. Пьетро невозмутимо молчал. Петрус казался еще более помятым, чем обычно.
– Не знаю, что вы найдете в селении, – сказал Маэстро, – но на дороге вас не должны увидеть.
