ему остановиться, Егор пересек холл и вышел в прохладную ночь. Сбежал по ступенькам вниз и зашагал прочь от «Острога» по освещенной круглыми фонарями тропинке, ведущей на выход из парка.
Ему в спину смотрел Хирург, остановившийся в дверях. Он кому-то звонил, нетерпеливо постукивая указательным пальцем по пластику телефона.
Глава 20
«— Насилие и духовность несовместимы. Насилие и религия всегда идут рука об руку».
Сколько человек может злиться на себя самого? Кому-то хватит секунды, после чего злость превращается в снисходительное прощение. Кто-то несет в себе огонь недовольства и презрения всю жизнь, старательно поддерживая тлеющие угли в памяти.
И те, и другие знают одно — за злостью на самого себя всегда стоит проявленная слабость. А у любой слабости бывают последствия. Последствия, на которые уже мало влияют время и сила самобичевания — механизм уже запущен.
Это знал и Егор, шагающий по темному переулку в сторону дома.
Гнев давно утих, время от времени порыкивая в глубине души, словно старый пес из будки. Ему на смену пришли усталость и раздражающее сомнение, занудной мухой жужжащие на фоне остальных мыслей.
Верно ли он поступил? Да, наверное. Что будет дальше? Можно только предположить. Но ведь действительно, не было сил больше терпеть? Возможно, так и было.
Одни, черт возьми, предположения вместо четких ответов!
Что говорить, он опять сорвался. Так было уже не раз. Импульсивно, не думая, не предполагая. Раз — и сплеча саблей!
Как тогда, когда она просила остаться…
Егор тряхнул головой, отгоняя ненужные сравнения.
Но ничего не вышло — внутренний голос якорем уцепился за фразу, завертелся вокруг нее, нагоняя, нагнетая.
Ты сам все портишь. Сам. Всегда сам. Портишь и ломаешь. Сам.
Но ведь действительно обрыдло! Надоело жить одним днем. Надоело подниматься в атаку, когда сам бой важнее победы. Надоело врать другим и обманывать себя самого.
Надоело думать, что веришь и не вдумываться во что именно.
Религер вынырнул из густой тени, свернул на тускло освещенную дорогу с узкой полоской тротуара. Его высокая фигура одиноко вышагивала вдоль спящих домов.
Он выключил телефон сразу после ухода из «Острога». Конечно, ему звонили. Даже не так — ему трезвонили, надрывно и подолгу. Ему настойчиво хотели сказать или высказать — он примерно представлял что именно. Но слушать не хотел. По крайней мере, не сегодня. Не сейчас.
Попутка, окликнувшая на зажатую в пальцах купюру, довезла Егора до привычного перекрестка, хотя велико было желание доехать сразу до подъезда. Сработала привычка, и Волков указал водителю остановиться, где обычно. Теперь, подняв воротник дорогого пиджака и по-хулигански засунув руки в карманы брюк, брел домой, продуваемый холодный западным ветром.
Дома спиртного не было. Разве что бутылка на пороге спальни. Та самая, бутылка-маяк.
А, гори оно все огнем! Сегодня начнем именно с нее! Какая теперь разница?
На дорогу, из-за черной коробки гаража, выкатилась драная легковушка с треснувшим лобовым стеклом. Человек за рулем внимательно наблюдал за уходящим религером, стараясь держать лицо в тени. Мистирианин не мог его видеть, но так было спокойнее.
Когда религер отошел еще на десяток метров, рука в перчатке опустилась на рычаг коробки передач.
Машина мягко и бесшумно, несмотря на внешний вид, тронулась с места, нагоняя одинокого пешехода. Теперь, главное все сделать как надо.
Хлопнула дверь подъезда, и Волков поднял насупленные брови, всматриваясь в темноту двора, мимо которого проходил.
В желтом свете пыльной лампы, под козырьком подъезда, вырисовывалась невысокая женская фигура с забранными в хвост волосами. Девушка, лет двадцати пяти, с обиженно надутыми губами. Раздраженно запахивает короткую куртку, наброшенную второпях уже в подъезде.
Поругалась с парнем? С родителями? Решила прогуляться ночью?
