многолюдному, едва ли не самому многолюдному в такой близости от Зоны. Посмотрели на оставшиеся после боев здания и немногие памятники – ваххабиты, заняв город с дикой, граничащей с безумием яростью сносили все памятники, обзывая их «идолами». Прокатились по улицам, прикрытым противовзрывными щитами на случай обстрела, быстровозводимыми заграждениями HESCO, на которые кто-то уже повесил рекламу, посмотрели на бронированные микроавтобусы и грузовики, на отрастающие деревья и дым на месте некогда шикарных парков – там были лагеря беженцев. Съездили в похожие на Афганистан Чимганские горы, это самая граница, самый край Зоны. Зоны заражения. Поговорили с десантниками и горнострелками, несущими там службу, посмотрели на серые сосиски вооруженных аэростатов, висящих над границей.
Потом вернулись в город.
Закончили тур мы рядом с телебашней, где в бывшем парке вкусно пахло мясом и на открытом воздухе готовили плов, который, по мнению многих, был лучшим пловом в мире. Мы заказали себе по порции свежего плова, нам выложили его на плоские деревянные тарелки, как тут принято, и мы уселись прямо на землю, чтобы есть плов руками и говорить о том о сем. Впрочем, сели мы так, чтобы хоть один из нас видел, что происходит за спиной собеседника. Такая вот понятная в этих краях предосторожность.
– Ну, как тебе? – спросил я Шарка, уплетающего за обе щеки плов. Вкусно, я знаю, не знаю ни одного мужика, который, попробовав правильно приготовленный плов, не стал бы его фанатом.
– Баб мало, – ответил Шарк.
– А еще?
– Ну… Чем-то похоже на испанские анклавы в Африке. Обитель относительной цивилизованности на границе безумия. Только что будет потом.
– Когда они приходят в какое-то место, они делают из него помойку и говорят, что это райский сад. А потом они убивают всех, кто с этим не согласен.
– Отлично. Кто это?
– Не помню[113].
– Тогда скажи, что ты хочешь сделать?
Я тоже кинул в рот плова, перед тем как сказать.
– Мы на границе миров. Любой мир – мир цивилизации, мир беззакония – имеет тенденцию к расширению. Я хочу расширить наш мир прежде, чем они расширят свой.
– Мы уже пробовали. Это плохо кончилось.
– Нет, так мы еще не пробовали. Я серьезно. Мы пытались навязать им свои ценности, но они не принимали их. Мы проиграли. Но сейчас суть игры изменилась. Ты понимаешь, что ценности Саудовской Аравии и ценности того же Душанбе – очень разные вещи.
– Душанбе? Это где?
– Город. В зоне заражения, точнее – на самом ее краю. Тебе нравится то, что ты слышишь?
– Продолжай.
– Мне надо будет две вещи. Пока – две. Первая – идеология или религия. Вторая – анклав. Идеологией будет частично православие, частично – ислам.
– Ислам там уже есть.
– Ислам бывает разный, друг, и тебе это знать, как никому. В местных горах ислам был совсем другой, женщины, например, тоже изучали Коран и молились сами, а не были просто живым придатком к мужьям. Здесь в Бухаре жил ученый, который собрал наиболее полную коллекцию хадисов во всем исламском мире.
– Аль-Бухари?
– Точно. Говорят, что какой-то мудрец, добравшийся сюда в Средние века с Востока, воскликнул: как вам удалось так далеко от святых городов Мекки и Медины с таким совершенством воплотить замысел пророка об идеальном обществе? Но теперь всего этого нет. Любое правление, друг мой, склонно к авторитаризму. К подавлению и игнорированию местной специфики и отличий. И к угнетению. В том числе и шариатское правление из Багдада.
– Каждая империя имеет предел расширения, – заметил Шарк.
– Точно. И они расширились слишком сильно.
– Хорошо, а православие?
– Это ты не поймешь. Просто не поймешь, и все. Это надо чувствовать. Следующий вопрос – в плацдарме.
– О’кей, и где ты его видишь?
– Кыргызстан.
– Кыргызстан?
– Ага. – Я достал телефон, порылся в памяти, передал телефон Шарку. – На, глянь.
В телефоне была наскоро составленная мной программка из трехмерных видов бывшего Кыргызстана и его истории с эффектом физического
