Сельма и Генрих резко вскинули руки. Кнуты взметнулись черными молниями, сплелись на миг и снова распались.
Взмах.
Рукоять наполняется жгучим холодом. Змеи, скрутившись, жалят друг друга. Воздух звенит, дробится на зеркальные грани. Летит ледяная крошка.
Бросок.
Сельма отшатывается, хлещет наотмашь. Бич задевает деревянный помост, вспарывает его, как спичечную коробку. Трещат и сыплются доски.
Выпад.
Кнут Сельмы, вытянувшись в струну, почти достигает цели. Генрих едва успевает отдернуть голову.
Змеи-кнуты становятся все длиннее, наливаются силой. Обрастают шипами, как стебли чертополоха. Схлестываются, брызжа чернильным ядом. Сдирают друг с друга чешуйки льда. Извиваются, мечутся по площадке.
Рушатся стены ближайшего павильона. Чернильная плеть мимоходом крушит тяжелые лавки. Опять вырывается на простор. Стегнув с размаху, оставляет шрам на брусчатке. Цепляет фонарный столб, и тот подламывается с лязгом. Осколки стекла рассыпаются по камням.
Потом становится тихо.
Люди тяжело дышат.
– Ладно, Генрих. Попробуем по-другому.
Сельма, стоявшая в дюжине шагов от него, сделала вращательное движение кистью. Кнут встрепенулся и бешено завертелся спиралью, набухая чернильным светом. Спираль эта разрасталась, и Генрих как заколдованный глядел в ее центр. Мир вокруг перестал быть явью, остался лишь голос Сельмы:
– Однажды я тебя пожалела, сняла клеймо. Но эту ошибку можно исправить – в отличие от всех остальных, что я совершила.
Он дернулся, но тело сковал крепчайший ледяной панцирь. Открытым осталось только лицо. Генрих почувствовал, как Сельма, подойдя ближе, прикасается к его лбу, чтобы начертить руну. Он готов был зарычать от бессилия, но вдруг осознал, что кнут все еще зажат в кулаке. Точнее, уже не кнут, а обсидиановый нож – как тогда, у историка в кабинете.
Он попытался шевельнуть кистью. Сознание мутилось от напряжения, глаза застилала багровая пелена. Лезвие сдвинулось на ничтожную долю дюйма, но Генрих уловил тихий хруст. Панцирь потерял монолитность. Трещина разрасталась, прогрызая лед изнутри.
Генрих вложил в рывок весь остаток сил.
Кокон раскололся со звоном. Нож, будто хищник, выпущенный из клетки, прыгнул вперед и впился в чужую плоть.
Чернильная воронка развеялась. Сельма с торчащей из груди рукоятью осела на каменную дорожку.
– Ты не… – ее голос был едва слышен, – ты не мог так… Не было столько силы… Откуда… Не понимаю…
Генрих опустился рядом с ней на колени:
– Это не моя сила. Мне ее отдали без принуждения. Слышишь, Сельма? Добровольная жертва! Против такого у тебя просто не было шансов.
– Кто…
– Историк. Автор рукописи о тех временах.
Ведьма пошевелилась, в горле у нее булькнуло, и Генрих не сразу сообразил, что она пытается засмеяться.
– Историк… Еще один… Прямо научный диспут…
– Что ты изменила в прошлом? Отвечай! Проигрывай честно!
Ее дыхание стало прерывистым. Он заорал, склонившись над ней:
– Давай же! Что ты нашептала травнице? Как поссорила ее с Робертом?
– Ты… зациклился… что я их рассорила… Но я не… ведь проще… – она мучительно напряглась, пытаясь вытолкнуть из себя последнее слово, – проще…
Глаза ее помертвели, тело обмякло.
Генрих едва не взвыл.
Она уже готова была признаться! Еще один вздох, один удар сердца – и он узнал бы ответ! Но все усилия – псу под хвост! Что теперь делать? Как поступить?
Он сидел, бессильно уронив руки. В голове была пустота.
Старик-ученый пожертвовал собой зря. История, заключенная в текст, сгорела без всякой пользы.
Снег падал, как белый холодный пепел, ложился на лицо мертвой ведьмы, развороченную брусчатку, обломки помоста, развалины павильона, разбитый фонарь и старый ясень, который лишился нескольких веток, но продолжал стоять.
Даже тучи, кажется, поняли, что этот мир уже не исправить – можно лишь прикрыть его язвы.
Генрих протянул руку, чтобы вытащить нож.
Взялся за рукоять и задумался.
