выглядит хуже оловянной; его это не трогало. Разительное отличие от алчной орды Долгоруковых. Наверно, тонким чутьем прирожденного дипломата барон понимал, что Большие Бояре нуждаются в тех, кто бы работал за них — а расхищать казну предпочитают сами; для этого им не надобен безродный немец.
Так что по службе вице-канцлер был на своем месте. Он высказывал разумное намерение покончить с авантюрами предыдущего царствования и добрым порядком, без потери репутации, освободиться от мекленбургских и голштинских обязательств. Это позволило бы возобновить согласие с датским и английским королями, сохраняя одновременно прежних союзников и не отказываясь от дружбы со всеми европейскими странами. Может, Остерман чуть перебарщивал с симпатиями к цесарскому двору — но при племяннике венской императрицы на русском троне сие представлялось неизбежным, да и полезным по отношениям к Порте. Мир и дружба в Европе — и подготовка к решительной схватке с турками. Так выразил бы я собственное кредо в части иностранных дел. Никаких противоречий с вице-канцлером.
Разрушить укоренившуюся традицию и получить карт-бланш на вывоз оружия (да еще и приватным порядком) с одного захода было, конечно, невозможно. Тут надлежало дейстовать по методе капли, которая, как известно, камень точит. Причем действовать не только в Комиссии, но и в Военной коллегии — а она, по несогласию партий, после ссылки Меншикова оставалась без президента. Трудные дела члены предпочитали откладывать. Поэтому задача разделялась на две: помочь князю Михаилу занять место, ему следующее по праву, и уломать фельдмаршала на смелое решение. То и другое пока не слишком удавалось.
Для доступа к рулю государства Голицыным и мне следовало всупить в коалицию либо с долгоруковской партией, либо с канцлерской. Оставляя в стороне вопрос о возможности первого варианта, могу сказать, что он категорически меня не устраивал. Вынужденная терпимость к злоупотреблениям сей фамилии слишком отяготила бы мою совесть. Второй путь представлялся приемлемым и возможным, но требовал устранения Шафирова. Петр Павлович в ожидании императорского указа об отставке не терял время даром: из Москвы доходили вести, что он ежедневно бывает в женском (не подумайте плохого) монастыре, где обретается инокиня Елена, бывшая Евдокия Лопухина — родная бабушка царствующего государя. О чем они беседовали, никто не ведал, но все понимали, что абшидное прошение недолго и назад забрать.
Будучи младше Головкина и Апраксина возрастом и чином, Остерман, тем не менее, представлял главную фигуру сего триумвирата. Вернее, не совсем так: это сановные старики были фигурами, а он — игроком. Рискнуть ли сесть с шулером на его сдаче? Я рискнул. Беседы о коммерции часто продолжались за порогом присутственых мест, где заседала Комиссия, и мне случилось однажды в виде абстрактного суждения высказать мысль, что управление крупными торговыми компаниями суть дело не менее важное и достойное, чем государственная служба, и способно без остатка поглотить силы даже самого незаурядного ума. Огонек понимания блеснул в глубине вице-канцлеровых глаз. Через неделю или две, совершенно без связи с прошлым разговором, всплыл какой-то вопрос, требующий мнения военных, и барон предложил спросить князя Михаила Михайловича. Непринужденно объехав Миниха с его коллегией, он ясно дал знать, кого считает будущим президентом оной. Негласный трактат был заключен. Станет ли другая сторона его выполнять? Вполне вероятно. Открытое столкновение — совершенно не в духе Остермана.
С Петром Павловичем мы поддерживали регулярную корреспонденцию. Теперь моя очередь была извещать приятеля о санкт-петербургских событиях. Выразив искреннее сожаление, что правительственные конъюнктуры совершенно не позволяют надеяться на его возвращение к службе, я пожаловался на чрезмерную обремененность свою коммерческими делами (святая истина!) и эпистолярно припал к его ногам с мольбою о помощи. Не соблаговолит ли дорогой друг принять на себя управление Персидской компанией? Чтобы вознаградить его в сих тяжких трудах и придать больше веса в правлении, готов уступить по изначальной цене половину своей доли, а буде потребно — и больше.
Шафиров недаром был умен. Понимая, что мешает продвижению голицынской партии к власти, он согласился на щедрое предложение. Трудно сказать точно (по редкости сделок), но процентов на тридцать выше номинала персидские акции стоили. Не страдая неуместной застенчивостью, барон написал, что для свободного распоряжения делами компании ему не помешает вся моя доля, которую согласен выкупить на вышесказанных условиях. Тогда уж у него точно не останется ни досуга, ни охоты служить. Напоследок Петр Павлович выражал надежду, что старые друзья не оставят его своим покровительством.
Я подумал немного — и согласился. Оговорил только право забрать часть компанейских приказчиков и матросов (раз уж совсем выхожу из персидской торговли). В глазах обеих партий сия продажа представлялась актом подвижничества и самоотречения во имя согласия. На самом деле — голый расчет. Во-первых, политическое обеспечение моих прожектов того стоило. Во-вторых, деньги планировалось вложить в дело, обещавшее более высокий доход. Наконец, китоловная компания, до которой не доехал Шафиров, так и осталась сиротой — а это тоже хорошо, ибо у меня имелись на нее виды.
Своевременная жертва фигуры обещала интересное продолжение. Ход был за Остерманом. Но партнер чуть не упустил нити управления из своих рук, затем что зрители начали вмешиваться в игру и подталкивать игроков под локти. Ближе к зиме среди офицеров и чиновников со скоростью пожара распространилась идея устроить коронацию молодого императора. В Москве, разумеется. Возражения о неуместности сего прежде совершеннолетия воспринимались почти как покушение на высочайшую особу. В Москву! Теплую, уютную, разношенную, как домашние туфли — из чуждого, сырого, продутого ветром Петербурга! Поближе к запустевшим без хозяев имениям, колокольному звону сорока сороков, блинам и водке! Последнее, как движимость, присутствовало и в северной столице, но как-то, знаете ли, аппетит был не тот. Не московский. Вернется ли двор и весь государственный корпус на невские
