Помолившись рьяно, этих, в первую голову водою теплою омыв, приказал трудовик отдельно переложить. Так, чтобы им первым, как отвары готовы будут дезинфицирующие, ноги с руками почерневшие перемотать. Авось и обойдется. Русичи же, обутые в добротные войлочные валенки, пострадали меньше, лишь переохладившись порядочно, пока до крепости добрались. Несколько раненых, невесть как все-таки до Вязьмы дотянувших, теперь, перевязанные, лежали в стороне, но Булыцкий скорее к тому склонялся, что и их не спасти. Потеря крови да переохлаждение… Нет… Не надеялся даже, хоть и молитвы втихаря прочитал. А вдруг…
Среди таких и тверской князь оказался, стрелу в плечо получивший. И если сама по себе та рана большой угрозы не представляла, то усугубившее дело воспаление, а к нему еще и обморожение не оставляли князю ровно никаких шансов. Вот и получилось, что из двадцати восьми добравшихся до Вязьмы дружинников по семерым, по прикидкам Николая Сергеевича, уже можно было смело заказывать молебен за упокой.
– Некомат я, сурожанин, – сидя рядом с неподвижным князем, то промывая начавшую уже смердеть рану, то смачивая покоящуюся на лбу тряпку, то поднося к окровавленным губам бывшего союзника плошку с крепким отваром, горестно бубнил купец. – Вот она, судьба-судьбина. Думал ли ты, что ль, что нам с Ванькой, грешникам окаянным, поверив, один на один с Дмитрием Ивановичем останешься? Думали, что ль, мы с Вельяминовым, что, гордынею собственною ослепленные, лишь куклами тряпичными в руках генуэзцев проклятых окажемся?! Кунов блеск манит. Кунов блеск двери все открыть сулит. Кунов блеск ума лишает. Я, что ль, ведал, что так оно все обернется? Великий князь Тверской, помыслами о княжестве едином ведомый, и пес смердячий, за посулами пустыми пошедший. Великий муж, а уж и на мосту Калиновом, да предатель – оплакивающий его. Справедливо, что ль? Тебе бы сейчас плечом к плечу с Дмитрием Ивановичем. Толку, что ль, было бы… Прости меня, Михаил Александрович. Христом-Богом молю, грех великий, – обиду с души сбрось. Бог видит: живот, что ль, свой, не кручинясь, отдал бы, тебя бы только спасти. Эх, Михаил Александрович, свет-человек. Думал, что ль, я, смерд, что самолично тебя оплакивать буду да прощения просить? Вот она, воля Божья, предателя карающая. – Булыцкий, мечущийся между ранеными да в сторону пары той поглядывающий, вдруг замер, сообразив, что Некомат, как ребенок малый, слезами зашелся. Что мамка, голову умирающего на руках держа, тот трясся, тщетно рыдания задавить пытаясь. – Вот, что ль, как оно, Михаил Александрович, – продолжал между тем сквозь слезы здоровяк. – Столько я народу под меч подвел, а лишь сегодня по-настоящему смерть почуял.
– Н-нет, – чуть глаза приоткрыв, едва слышно просипел князь. – Н-нет об-биды на т-тебя.
– Молчи, – встрепенулся Некомат. – Молчи! Сил побереги! Тебе еще Вязьму отбивать! Никола! Никола! Жив он! Жив, соколик!!!
– П-п-про… прощаю, – напрягшись, продолжал муж. – Е-жели… Про-т-тив Дон-ского еж-жели. С того… Со света… Пр… прокляну, – выгнувшись на секунду, словно бы по телу его прошел высоковольтный разряд, вдруг расслабился князь.
– Душу… Душу светлую Богу отдал, – Некомат поднял заплаканное лицо, в упор на Булыцкого глядя.
– Дьякон где?! Где Фрол?!
– А пес его знает! – отозвались мужики. – Найти не может никто!
– Шельма! – зло выругался Булыцкий и, оставив раненых на попечение холопов, вышел на улицу.
За беготнею своею времени счет потеряв, Николай Сергеевич тут же глаза руками прикрыл, защищаясь от нестерпимо-палящего солнечного света, отражавшегося в миллиардах сияющих снежинок; то день уже в разгаре самом был. По крепости торопливо сновали люди и, направляемые короткими распоряжениями суровых воевод, готовились к обороне. Мужики, что покрепче, поднимали на частокол несколько орудий, из Москвы прихваченных. То Дмитрий Иванович желал при случае еще раз покрасоваться, а заодно и устрашить своего литовского родственника видом и небывалой мощью русских пушек. Еще несколько человек возились с сетями, аккуратно расстилая их на противоположном берегу и присыпая сверху снегом, так, чтобы невозможно было разглядеть ловушки. Кто навесы над частоколом укреплял да хламом всяким обвешивал, так, чтобы в случае штурма как можно больше стрел неприятеля остановить. С десяток мужиков, раскачивая бревна в частоколе, невесть зачем ослабляли его, имитируя пролом. Старики же немощные, рьяно крестясь, ковыляли к небольшой церквушке.
Наперед зная, что просто так ничего Дмитрий Иванович делать не будет, Булыцкий поспешил к валящим стены холопам. Уже заскочив на помост, увидал он, что именно здесь было самое узкое место между берегами. Это плюс обрыв, вынуждавший противника делать пусть невысокий, но прыжок, превращало излучину в место идеальной ловушки. А для того чтобы задуманный фокус наверняка удался, остальные жители Вязьмы кто чем тюкали лед, продалбливая небольшие полыньи. Вытащенную кашу, в лоханках, – ох и матернулся Николай Сергеевич, вспомнив тачки, – под руководством Ивана Васильевича вываливали перед частоколом в ледяную насыпь, возводя еще один рубеж против штурма.
Усмехнувшись, Булыцкий отправился в княжьи хоромы.
– Входи, – отвлекшись от разговора с добротно одетым мужчиной, коротко приказал князь, кивком указывая на дальнюю скамью. Лишь покончив с делом своим и перекрестив молодца, он, отпустив того восвояси, обратился к Николаю Сергеевичу. – Судьба твоя, Никола, видать, в час грозный рядом оказываться, – невесело усмехнулся муж. – Что там, в грядущем, о Вязьме?
– Да ничего, – порывшись в памяти, пожал плечами пенсионер. – То земли Литовские, не русские были. Покойно, кажись, было.
– Гонца отправлю, – задумчиво отвечал Дмитрий Донской. – Даст Бог – дойдет.
– Предали князья литовские, выходит, – осторожно поинтересовался трудовик.
– Ягайло, может, и предал, – тяжко садясь на лавку, отвечал князь, – корону польскую примерить зело как хочет. Витовт – тот вряд ли… Хоть и братья
