– Старики – по домам по своим. Молодые – по чужим. Сегодня – в одном, завтра – в другом.
– Как в курятнике, что ли? – брезгливо скорчился Ждан.
– Выходит, так.
– А род как же? Вон, как родители договариваются по отрокам своим, так и на род, и на достаток глядят. Те, кто поплоше, те и Бог бы с ними. А ты попробуй боярина дочку взять? Шиш тебе.
– А на что мне боярина твоего дочь-то?
– Тебе, может, и ни к чему, а смерду какому так и помышлять грех о такой. Вон иной раз как начинают родовитостью своею меряться, так и смех и грех.
– Забудут и про рода свои, и про честь. Уж и прадедов кто позабудет, а чьи следы в истории и заплутают, да так, что и не сыщешь.
– Так и слава Богу, что тебя сюда… В грехе жить – греха и набираться. Срам. К нам попал, вот тебе и благочестие, и почет, и самому князю в родственники. Худо, что ли?
– А кто его знает. Мож, и не худо.
– Все добро, что по Божьему промыслу делается.
– Ой ли?
– Все, все! – жарко принялся убеждать паренек. – Коли не хворь моя, так и не попал бы к тебе! А почему все? Да потому, что страсть как умаялся на шеях сидеть. А так и при деле, и при почете. Вон уже, хоть бы и с костылями, но скачу. А почему все? А потому, как снадобья твои да молитвы с поучениями… Не ты, так и быть калекой да обузой всем до конца дней. А так – и польза, и без лености да праздности грехов. А с поучениями твоими… Вон рожь хороша вышла из зернышек, что ты по селам окрест собирал. А почему все? Да потому как сильные самые зерна выбирал да берег как зеницу ока. А диковины твои проросли! Картошку, вон, лепше, чем репу сажать. С чети-то втрое больше снять немудрено. Почему? Да потому, что репа – одна, а ягод земляных под ботвой – не сосчитать! Оно, вон, зиму одну пережили, и то – слава Богу. Так еще одна впереди. Оно, за лето хоть брюхи поотъели да худо- бедно наладили жизни, а все одно, – Ждан развел руками. – На обжитых местах оно всяко краше.
– Ну будь по-твоему. Раз так, то уже не зря, – добродушно улыбнулся пожилой человек, радуясь реакции паренька, а тот, разошедшись, продолжал:
– А народу сколько от смерти голодной уберег? Вон на диковинах твоих сколько мастеровых рукам заботу нашли: Лель, Никодим, Отяба, Ивашка со Стенькой Вольговичи, Ерш, – загибая пальцы, суетился парень. – Не ты ежели бы, так и сгинули бы мастера те! А ты их накормил, приютил да к делу пристроил. А почему все? Да промысел на то Божий! Так, знать, все и должно быть. И здесь все ладно, и тебя из срама забрали. Все почему? Да потому, как светлый ты, Никола, человек.
– Если кто и светлый, так то – ты, – усмехнулся Николай Сергеевич. – Отдыхай. Завтра силы пригодятся.
А и впрямь устал Николай Сергеевич. Умаялся. И по задумкам – заботы да хлопотня, и по дому с женкой да младенцами. Помогал Аленке, попутно поражаясь тому, как похожи многие процедуры. Пеленания те же самые, например. С ходу отказавшись от предложенного сукна, Алена из ветхих рубах сладила добротные мягкие пеленки и теперь, бережно укутывая крох, напевала: «Растите, богатыри, не горбаты, не кривы. Ручки, ножки, не кривитесь, прямые будьте, да не косолапы». Сам же процесс пеленания практически один в один повторял тот, с которым Николай Сергеевич уже знаком был, поперву сыновей в пеленки закутывая, ну а потом еще и с внучкой хлопоча.
Тут же и люльку смастерил трудовик, оказавшийся не готовый к появлению двойни, и теперь подвязанные к крюку на потолке мерно покачивались две кроватки, в которых посапывали туго укутанные карапузы. Так, где делом, а где и словом поддерживая, суетился все Николай Сергеевич и по дому. С купаниями, правда, – беда. Аленка тут мужа не подпустила ни на шаг. И хоть покоробило это преподавателя, а в споры не полез, вопреки привычке своей, решив, что тут правильней оставить все на усмотрение женщины, тем более что оно еще и на суеверия ох как завязано все было, хоть и странно для преподавателя. Вроде как и крестятся все да в церковь ходят, а страхи – еще из язычества. Поначалу раздражало его это, однако, и так и эдак на тему эту подумав, решил пришелец, что нечего на других пенять, у самого причуд хватало, еще как в Подмосковье жил и работал. И решив так, полностью положился на знания Аленкины, справедливо полагая, что женщина по умолчанию ведает больше, чем мужчина.
А тут – Василий Дмитриевич с напоминанием: когда лодьи будут? Понятно, что отнекаться традиционно попытался преподаватель. Мол, княженыш, и лето на излете, и не подготовились совсем.
– А иначе и не подготовимся, – с отцовской решительностью отвечал тот. – Выйдем, да на месте уже и думать будем.
– Так, может, со следующей весны? Чего ехать-то, раз на месяц всего? Тут, вон, и не готово ничего, и страда скоро: урожай диковин снимать уже время! – попытался возразить пришелец, страсть как не желавший Аленку с двойней на руках оставлять.
– Мастеровых я кликну, им шибко много времени не надо. А с урожаем и без тебя управятся. В монастыре Троицком сладили, так, значит, сейчас и тем паче перебьются. Чай не дети немощные.
Ответить было нечего. Выругавшись втихаря, отправился преподаватель наказы княжича выполнять. Поначалу, правда, к Дмитрию Ивановичу за советом: как, мол, рассудишь? Но тот, и без того замотанный в последние дни, лишь отмахнулся: обещал, так и делай. Мастеров только дал из тех, что в
