порез на шее сильными пальцами.
– Неглубокий. Видала я и похуже раны.
– Я человека убил, – пробормотал он, не обращаясь ни к кому в отдельности.
Наверное, это звучало, как похвальба, но только он не хватился.
– У него ж, наверное, семья была. И он о чем-то думал, на что-то надеялся…
Ральф присел на корточки рядом с ним и поскреб в бороде.
– Убить человека – непросто, что бы там скальды ни пели.
И он по-отечески обнял Бранда за плечи:
– Но сегодня ты поступил правильно. Благое дело совершил.
– Правда? – пробормотал Бранд, потирая свои перевязанные руки. – Я все думаю… кто он был. И почему пришел сюда, и зачем дрался. И лицо его вижу, прям перед собой.
– Есть такое дело. И, может, будешь и дальше его видеть, пока сам за Последнюю дверь не шагнешь. Такова цена того, что стоишь в щитовой стене, Бранд.
И Ральф протянул ему меч. Хороший меч, с окованной серебром рукоятью и битыми старыми ножнами.
– Это меч Одды. Он бы отдал его тебе. У хорошего воина должен быть хороший меч.
Бранд, конечно, всегда мечтал о собственном мече, а вот сейчас посмотрел – и чуть не сблеванул.
– Я не воин.
– Нет. Воин.
– Воин ничего не боится.
– Это дурак ничего не боится. А воин стоит и не бежит, несмотря на страх. Ты стоял и не бежал.
Бранд пощупал штаны – мокрые.
– Я стоял и обоссался.
– Ты не один такой.
– Герой в песнях никогда не ссытся.
– Ну да.
И Ральф пожал ему на прощанье плечо и поднялся на ноги.
– Вот почему песни – это песни, а жизнь – это жизнь.
Матерь Солнце уже высоко поднялась над степью, когда они пустились в путь. За их спинами медленно поднимался к небу дым погребального костра. И хотя кровь слилась с неба, уступив безмятежной голубизне, она все равно запеклась у Бранда под ногтями, и в его повязках, и на его зудящей шее. И этот красный день еще не кончился. Теперь каждый следующий день тоже будет красным.
У мачты лежали четыре весла, и над равниной уже кружился пепел мужей, что сидели за ними. Скифр скорчилась среди сундуков, погруженная в свои мрачные мысли, нахлобучив капюшон. Гребцы пытались отодвинуться от нее как можно дальше – была бы их воля, они б и с корабля попрыгали, лишь бы с ней не плыть.
Бранд поглядел на Колючку, когда они садились на свою скамью. Она тоже оглянулась, и лицо у нее было белое и безжизненное, как у Одды, когда они обкладывали его поленьями. Он попытался улыбнуться, но губы не слушались.
Они стояли плечом к плечу. Стояли у самой Последней двери. Стояли лицом к лицу со Смертью, и доброй была их жатва для Матери Воронов. Что бы там ни говорил наставник Хуннан, они оба стали воинами.
Вот только все было совсем не как в песнях. Совсем не так.
Что нужно Гетланду
Калейв расползся вширь и вдаль, мерзкой грязюкой стекая с одного берега Запретной, перекидываясь, подобно парше и заразе, на другой. Дымы бесчисленных костров закрывали небо, кружили хищные птицы.
Княжеские палаты стояли на невысоком холме над рекой. Издалека видать золоченые конские головы на резных балках, а стена вокруг них сложена то ли из камня, то ли из глины, и потому непонятно, обрушилась она или расползлась. А за ней жались один к другому деревянные домишки, забранные в ограду из здоровенных бревен – по ней прохаживались стражники, и солнце блестело на остриях их копий. А вот за оградой начинался полный хаос – уродливый лагерь из палаток, юрт, повозок, шалашей и каких-то жутких халуп тянулся во все стороны, дымя и уродуя открывающийся вид.
– Боги, скоко ж тут народу, – пробормотал Бранд.
– Боги, и это город? – пробормотала Колючка.
– Калейв – он как мочевой пузырь, наполняется постепенно, – сказала Скифр.
Она как раз закончила ковыряться в носу, придирчиво оглядела извлеченное и обтерла пальцы о плечо ближайшего гребца, причем так, что бедняга
