– То что?
Склонив голову набок, он окинул Помону взглядом. Но она не отвела глаз. Пусть говорит, если только ему есть что сказать по делу. Возможно, эльфам и нравится этакое жеманство, однако пустые воздыхания ей сейчас ни к чему.
– Скажи же что-нибудь, Вертумн. Закончи мысль и изложи ее вслух!
– Я хотел сказать…
– Что?
– Как по-твоему, чьему взору больше открыта истина? Мы думаем, что знаем себя лучше, чем кто-либо другой, глядя изнутри наружу. Однако, может статься…
– Да прекратишь ли ты когда-нибудь философствовать?! – воскликнула Помона.
Вертумн широко развел руками:
– А что мне еще остается?
– Кровь господня! Настанет день, и мир погибнет, восстанут мертвые, моря вскипят, а ты будешь размышлять, размышлять, размышлять…
Вертумн рассмеялся.
– А ты?
– И я, – ответила Помона и двинулась к нему – три шага по холодному каменному полу.
– И я, – повторила она.
Брови его озадаченно – а может, от неожиданной радости – вздрогнули.
Взяв его руки в свои, Помона подняла его на ноги.
– И я, – шепнула она.
Подняв ладони к его небритым щекам и чувствуя, как золото с серебром покалывает кожу, Помона привстала на цыпочки и поцеловала его.
Теплые руки легли ей на спину, и Вертумн привлек ее к себе. Ее ладони скользнули вниз по его спине, исследуя каждый дюйм тела, которого она едва осмеливалась касаться.
– Посмотрим, удастся ли мне отыскать твое сокровище, – с улыбкой сказал он.
Вертумн проснулся, дрожа от холода. Голова Помоны покоилась на его обнаженной груди. Осторожно, чтобы не разбудить ее, он высвободил правую руку и укрыл их обоих тоненьким одеялом, однако она подняла голову и взглянула – нет, не на него, а на яркий свет из окошка в наружной стене.
– Ну не потеха ли? – сказала она.
– М-м-м, – согласно промычал Вертумн, обнимая ее.
Одежды их были в беспорядке разбросаны по полу: ее испачканная зеленью нижняя юбка сплелась в объятиях с его дублетом, его рубашка – с ее чулками. Соломенная шляпа Помоны лежала у стены, как кошка, ждущая хозяйку.
– Никогда еще не делала этого с эльфами, – сказала она. Голос ее звучал глухо, эхом отдаваясь в теле Вертумна.
– Никогда еще не делал этого с ведьмами, – со смехом откликнулся он.
– Должно быть, такое часто случается с заключенными в темницу.
– Что ж, тогда дело стоит проведенной в темнице ночи, – сказал он.
Улыбнувшись в ответ, Помона села, просунула голову в ворот блузы, задумчиво поджала губы и взглянула на него.
– Что с тобой? Что тебя тревожит?
– Это всего лишь… так сказать, тюремные шалости, и ничего более. Мимолетный роман. Он не может длиться долго, Вертумн.
Он вздрогнул и, чтобы скрыть дрожь, потянулся за рубашкой. Конечно же, она была права. У него своя жизнь, у нее – своя, а когда ее жизнь завершится, он, мучительно бессмертный, будет продолжать жить. Быть может… Но нет, желать, чтобы Орсино продержал их в заточении еще денек, не стоило даже на миг – ведь война с каждым днем все ближе.
– Мы оба давно уж не в том возрасте, чтобы обманывать себя в таких материях, – ответил он так сухо, как только мог.
Дверь распахнулась, и оба они вскинулись от неожиданности. Вертумн был все еще наг, если не считать одеяла, в которое он поспешил завернуться. Помона хотя бы успела надеть блузу, однако ее кертл и передник валялись в дальнем углу темницы.
Но больше всех был изумлен тот, кто стоял в дверях – монах преклонных лет, худой и согбенный, точно прут старой метлы. Неужели Орсино послал к ним исповедника?
– Святой отец? – изумленно ахнула Помона.
– Что это? – в свою очередь изумился монах. – Помона, Уильям сказал, что я найду здесь лишь тебя, но… Но ни словом не обмолвился о собаке. Хотя он, бедняга, был так рассеян… А где же тот эльф?
Вертумн протянул ему руку, но монах попятился назад. Его поразил вовсе не вид обнаженного мужчины, но вид Помоны, делившей одеяло с псом.
