В снеговых проплешинах виднелась бурая свалявшаяся трава.
– Свои газеты? Литературные альманахи? А как же. Сюда бежали небедные люди. Культурные.
Гладкое розовое лицо и цыплячий желтый пух на макушке. Кепка лежала на клеенке, изнанкой вверх, словно ее хозяин просил милостыню. Тут же книги, хорошие, добротные, в крепких переплетах. Книги тех времен, когда страницы еще не склеивали, а сшивали. На обложках мелкими капельками оседала влага. Некоторые, впрочем, самые ценные или самые ветхие, были обернуты в полупрозрачный, зацарапанный полиэтилен.
– Но у меня нету. Я больше по изо. Гравюры, плакаты. Не нужны плакаты?
А ведь мог бы сказать – да, конечно, достать из вон того разбухшего кожаного портфеля перетянутую бечевкой стопку растрепанных листков. Так не бывает. Жаль.
– А у кого может быть?
Человек-цыпленок задумался.
– Библиотеки? Там время от времени списывают фонды.
Наверняка у цыпленка там связи. Обхаживает пожилых библиотекарш, цветы дарит, конфеты. И они ему сливают, когда идет списание. И он приезжает, роется, отбирает ценное. Тоже своего рода такой Шпет. Или Воробкевич. Жуки-навозники культуры.
Цыпленок топтался с ноги на ногу, на нем были фетровые ботинки «прощай молодость», кажется, женские. Почему они все такие странные? Те, кто имеет дело со старыми вещами.
– Я ищу все, что связано с литературной группой «Алмазный витязь».
– Не слышал, – сказал цыпленок.
– Была тут такая. У. Вертиго. Нина Корш, Кароль Баволь.
– А, Баволь. Художник? Он вроде бы совсем недавно умер.
Совсем недавно, это, господи, когда?
Человек-цыпленок приблизился на шаг, осторожно ступая между книгами, вытянул шею, отчего еще больше стал похож на цыпленка-переростка.
– Я попробую достать, – сказал он интимно, – но это будет стоить недешево.
У кого? Еще один собиратель? Прикормленная цыпленком библиотекарша?
Солнечные лучи упали на стену, и от нее струйками повалил пар, словно внутри была замурована небольшая паровая машина. Недешево – сколько это? А, ладно!
– Завтра подойдите примерно в это же время.
– Спасибо, – сказал он, – а скажите, все эти эмигранты? Что с ними случилось потом?
Со стены взлетела и повисла в воздухе, трепеща крыльями, взъерошенная крохотная птичка. Воробей? Странно, когда кто-то летает вот так, за здорово живешь. Странно и неприятно.
– То же, что со всеми, – сказал цыпленок.
До чего мерзкий климат. А он-то думал, тут будет тепло.
– Может, кто-то и успел уехать, но никто почти не успевал. Всегда кажется, есть еще время. Завтра. Послезавтра. На следующей неделе. Как же так – уехать? Ведь все так налажено. Любимая кондитерская. Кофейня. Клиенты, дом. Что, все бросить и уехать? А мамин буфет? А сервиз, который на свадьбу? А кошка? Кому оставить кошку?
– Кошку… конечно.
– Когда пришли немцы, – сказал цыпленок, – было то же самое. Как – уезжать? Куда, зачем? Нас там никто не ждет. Не может быть, чтобы это безумие длилось долго. Это совсем скоро закончится, вот увидите. И потом, а как же моя клиника? А моя сапожная мастерская? А мои книги? Мальчик только-только пошел в ешиву… А мамин сервиз? А серебро? А, в конце концов, кошка?
– Кошка, – повторил он, – да.
– Вон там стоит, видите? В пальто. Черном таком. Иудаика. Ханукии, меноры, бсамим. Мезузы. Йад. Знаете, что такое йад?
– Нет.
– Указка для чтения торы. Серебро, скань. Чернь. Прекрасная работа. Тонкая. Сюда не берет. Но если нужно, может принести. Договориться?
– Я понял. Спасибо. Нет, мне не нужна иудаика.
– У Юзефа были? Подделка. Дешевая подделка. Эта его рыба…
– Я знаю, – сказал он машинально, – у его мамы были проблемы с рыбой.
– Да не в том же дело! Просто, ну… Все сидят и едят, и говорят, ах, как это мило. Как это…
Он, защищаясь, поднял ладони.
– Я просто поел в ресторане. Мне его порекомендовала пани Агата.
