с именем и датой: 1901–1939. Ну да, ну да. На мраморной плите лежали цветы. Свежие. Белые, туго свернувшиеся розы казались полупрозрачными, чуть зеленоватые у основания лепестки присыпаны водяной пылью. Неужели Янина?
– Не до жиру, как говорится, но знаете, ограничение порой приводит к интересным решениям. Здесь большей частью, как вы обратили внимание, необарокко. Несколько избыточно, хм… Все эти ангелы…
– В натуральную величину?
– Что? Ах, ну да. Есть такая шутка. Минимализм, конечно, приятней. Мемориальная символика вообще очень выразительна, согласитесь.
Он согласился.
– У Валевской правда с Ковачем был роман?
– Так говорили. Она была весьма темпераментна. Муж знал, но что он мог поделать, бедняга.
Он и не сомневался, что у Валевской был роман с Ковачем. Это прямо-таки просилось в сюжет…
– Я видел фотографию, – сказал он осторожно, – в музее. Очень красивый молодой человек. А вообще о нем что-то известно?
– Да. Хотя не очень много. Выходец из семьи галицийских кальвинистов. Быть может, даже тайные ариане. Вернее, социниане, это их здесь называли арианами. Слышали о таких? Жаль. От человека, который знает слово «гномон», я ожидал большего. Они, как бы это сказать, верили в человека. Совершенные еретики. Верили, что Бог дал человеку разум, чтобы тот познал себя и вселенную. Вы верите, что, хм… можно разумом постигнуть себя и вселенную?
– Я же не еретик.
– Ну вот. А он верил. В богоравного человека и животворящий разум. Неудивительно, что у него были такие амбиции!
– А они были?
– Еще какие. Но у него было очень мало времени. Он ведь был туберкулезник, знаете? Тогда это был приговор.
Искусство – это фосфорическое свечение на гнилушке, чахоточный румянец на скулах умирающего, исступленный судорожный расцвет перед окончательным распадом.
– А по виду и не скажешь. Такой… золотой мальчик.
– У чахоточников часто цветущий вид. До определенного момента. Да и не был он золотым мальчиком. Скорее, селфмейдменом. Все сам, до всего – своим умом… Переписывался с Шенбергом. Слышали о таком?
– Арнольдом Шенбергом? Изобретателем додекафонии? Как же, нововенская школа!
Он был рад, что слышал хотя бы о Шенберге. Раз уж с арианами так прокололся.
– А откуда вы знаете все это? Про Ковача?
– Ну как же. Была биография Ковача. Еще в пятидесятые. Раритет, конечно, но у меня есть.
Ни о какой биографии Ковача он не слышал. Он так и сказал.
– Неудивительно. Понимаете, в пятидесятые его пытались, как это теперь говорят, раскрутить. Как же, местный уроженец, гений. Хотели даже фестиваль его имени сделать. Но потом выяснилось, что в биографии был обойден один пикантный момент.
– Его смерть?
– Его расстреляли, да. Он, видите ли, подорвал товарняк.
– Немецкий?
– В том-то и дело, что нет.
– Шпет ничего такого не говорил.
– Шпет, – презрительно сказал его спутник, – дилетант. Самовлюбленное ничтожество. В общем, тираж изымать не стали, но с тех пор Ковача предпочитали не вспоминать. У нас с историей вообще сложности. Вы ведь слышали про выстрел в театре? Так вот, он уже полвека во всех путеводителях.
– Что, неужели про энкавэдешника Пушного?
– В том-то и дело. Раньше в Валевскую стрелял офицер вермахта. И не в тридцать девятом, а в сорок первом. Она, конечно, сотрудничала с партизанами, а для прикрытия пела в опере для немецкой верхушки. Ну, и получила задание приворожить немецкого офицера. А он, когда узнал, что она пособница врага, просто пристрелил ее, как…
– А Валевские, в смысле живые Валевские, не возражали?
– Конечно нет. Марта была очень разумной женщиной. Но с Ковачем номер не прошел.
– Жаль. Сейчас товарняк бы вполне прокатил. Прекрасно бы прокатил.
Его спутник оживился.
– А ведь и правда. Сейчас мода на забытых гениев. Воробкевич, вон, говорят, откопал какого-то. Носится теперь с ним. Хотя Воробкевич все время с кем-то носится. А то сколько можно про черную вдову и дом повешенного. Или про вампиров. Не понимаю, почему всех так интересуют вампиры?
