рынок. На земле в грязи валялись кучи овощных отбросов, а рядом, на столах, красовались фиолетовые баклажаны, грозди бананов, маленькие пахучие помидоры. Медсестра говорила что-то на фиджийском, и торговцы кивали и улыбались.
– Художница! – сказала одна торговка. – О,
– «Mangosa» значит «умный», – сказала старшая медсестра. – Она говорит, если вы художница, значит вы умная. А вот и он, – прошептала она и указала на огромного рыжего беспородного пса. Он сидел, прислонившись спиной к столбу, вытянув задние лапы перед собой по земле, а передние просто свесив вдоль тела. Он сидел как человек. Я никогда не видела таких огромных яиц – они были серо-розовые, размером с шары для игры в крикет.
– Это вот о нем говорят, что от него забеременела та девушка, которую вы видели в больнице. Говорят, ее дети участвуют в выборах в местный совет. – Она рассмеялась, и я наконец поняла, что она шутит. Я чувствовала себя такой растерянной и беспомощной, что поверила бы и в такое.
Я заплатила за овощи и за такси – за нее и за себя. Она поехала домой, а я к себе в съемную квартиру. Зарплаты здесь такие низкие, что она за неделю получает столько, сколько моя австралийская патронесса платит мне в день.
Мы ехали мимо больницы Святого Мартина.
– Они там чокнутые, – сказал шофер и постучал себе по лбу. Я не ответила, и он обернулся – при этом руль крутанулся так, что мы выехали на встречную полосу. – Это сумасшедший дом, – сказал он. – Не ходите туда.
Судя по всему, он не прочь был поболтать, и я спросила его, не знает ли он, кем может быть эта «та девушка». Он посмотрел на меня в зеркало.
– Это может означать что угодно. Смотря кого спрашивать.
– Да, но что это значит для вас.
– То же, что и для любого другого таксиста, – сказал он. – Рассказывают, что она никогда не стареет. Ее кожа всегда свежа, глаза всегда искрятся. Она пахнет спелым манго, только не кожицей, а мякотью, нарезанной и истекающей соком на тарелке. Она ловит такси у ремесленного рынка. Всегда в пять тридцать семь. Многие из нас не сажают девушек в это время, в том месте. Она садится на заднее сиденье и улыбается тебе так, что ты забываешь о том, что женат, и чувствуешь, как плавится твое сердце.
– Вы сами ее видели?
– Нет, но мой брат видел. Она просит ехать на кладбище, и если ты из любопытства спрашиваешь, к кому она направляется, она отвечает: «К матери». А ты хочешь отвезти ее домой и накормить. Ты крутишь баранку и все поглядываешь на нее в зеркало заднего вида, потому что она такая красивая. На ней нет никаких украшений, кроме маленького медальона. Он у нее вот здесь. – Указательным пальцем он касается середины груди, затем раскрывает ладонь, как будто трогает женскую грудь.
– Мне кажется, хватит.
– На нем изображен Кришна – толстый младенец ест масло. Ты поворачиваешь за угол, и вот оно – кладбище. Ты ждешь, что она скажет, где ты должен остановиться. Тебе становится холодно, но дверь закрыта. Ты поворачиваешься – а ее нет.
По моей спине пробежал озноб. Это старая история, но от этого она не становится менее страшной.
Таксисты любят рассказывать о событиях, которым они стали свидетелями, о пассажирах, которых они подвозили. Я считала этот рассказ просто городским мифом и не обращала на него особого внимания. Но они рассказывали эту историю снова и снова. Всегда это был брат или лучший друг, и всегда они говорили с содроганием, как будто боялись об этом вспоминать.
Во время своего следующего визита в больницу Святого Мартина я подошла к старухе Мальвике.
– Я та девушка, – сказала она. На шее у нее висел медальон: Кришна ест масло.
– Вы ехали на такси? – спросила я. – Это правда?
– Я… – Она кивнула.
– Давайте отойдем куда-нибудь. Я дам вам конфет. – Последнюю фразу я сказала шепотом, чтобы не услышали остальные. Все женщины здесь ходили медленно, шаркая ногами по полу, как будто их стопы были сделаны из свинца, а они слишком слабы для того, чтобы их каждый раз поднимать. Они были очень рады любым гостям, даже если пришли и не к ним. Все они хотели что-нибудь вам рассказать и получить от вас какой-нибудь подарок. Больше всего они любили, если им приносили сладости, – сахар здесь был самым доступным лакомством. В столовой сахар очень быстро заканчивался, потому что женщины ссыпали его себе в карманы, а затем, например во время молитвы, лазили туда мокрым пальцем, который потом засовывали в рот.
Мы пересекли дорожку и обогнули здание, где была комната художественной терапии. Я не захотела зайти внутрь и сидеть на жестких табуретках. Там было пыльно и пахло бананами и потом. Не знаю, как я это исправлю… Как-нибудь. Мы уселись на старую скамейку позади здания, в тени.
– Я уже много раз это рассказывала, – сказала Мальвика. – Сто раз. Двести. Никто уже не слушает и не записывает.
– Я запишу, – пообещала я и достала блокнот, но начала не писать, а рисовать.
– Моя мать умерла, а отец, вместо того чтобы плакать, вскоре нашел себе новую подружку. Он не ездил на кладбище к матери, но, по крайней мере, давал мне денег на такси. Я закончила работать в полшестого и, перед тем как отправиться домой, поехала навестить мать. Такси в тот день было мало, но этот таксист остановился. Этот остановился. – Она закрыла глаза. Я вспомнила, как старшая медсестра рассказывала, в каком состоянии она попала в больницу, и мой пульс удвоился. Я не хотела этого слышать. Ничего не хочу знать об этом. Но я и хотела это услышать. Да. Я хотела услышать о боли и
