доброй. Это мне сказали пациентки.
Они сидели на широкой веранде, окружавшей здание по периметру. Их жизнь проходила в основном здесь. Веранды на Фиджи – место досуга. Это было единственное в больнице место с удобными стульями. В столовой, располагавшейся в ветхом, когда-то белом здании позади спального корпуса, стулья были такими, чтобы ты побыстрее ел и уходил; в комнате художественной терапии – чтобы туда попасть, нужно было перейти через неровную, кое-как вымощенную булыжниками дорожку, – стояли табуретки. Эти табуретки были из тех вещей, которые я хотела здесь поменять. Я собиралась поставить удобные кресла, чтобы женщины могли спокойно сидеть и шить, или рисовать, или вязать. Сейчас они делали маленькие веера из пандана и вырезали из мыла фигурки черепах. Все это продавалось на ежегодном базаре. Моего финансирования должно было хватить на месяц. Платила богатая австралийка, приезжавшая в больницу Святого Мартина с благотворительным визитом. Ее повергло в шок состояние комнаты художественной терапии. Картины там были такими старыми, что состояли больше из пыли, чем из краски и холста. Никаких принадлежностей для рисования вообще не существовало. Она наняла меня, чтобы привести все в порядок и дать медсестрам несколько уроков живописи, чтобы они впоследствии могли хоть чему-то научить пациенток. Медсестры очень любили мои занятия – на них они в основном сплетничали.
Уцепившись за мою юбку, Сангита полезла вверх.
– У тебя слишком много волос на бровях. А губа у тебя как волосатая гусеница.
Я посмотрела на нее, и она опять осела на пол.
Старшая медсестра сказала:
– Тебе не нравится, как выглядит наша гостья? А разве ты сама совершенна? Тебе еще многому нужно научиться, Сангита, если хочешь вернуться домой в Суву.
Сангита поправила волосы:
– Я же косметолог. Естественно, я красивая. – Ее лицо было изуродовано угрями. Открытые раны и любые повреждения кожи в тропиках легко загнивают. Ее горло пересекала яркая красная черта, а два пальца загибались в разные стороны. Ногти были накрашены, но слоились и были обгрызены до мяса. – Я училась в Австралии. Я вышла замуж за австралийца, но он каждое полнолуние сходил с ума.
– Ну конечно, – сказала старшая медсестра. – Он был проклят во время вашего медового месяца в Ракираки.
– Он оскорбил ведьм. Он не верил, что они ведьмы, и сфотографировал, как я целую их поросенка. Затем он сказал, что от меня пахнет беконом, и не смог больше меня любить.
– Это благословение, – заявила одна из пациенток. – Ты умрешь нетронутой.
– Мой второй муж любил только мужчин, – сказала Сангита. Все это время нитка свисала у нее изо рта. Она натянула ее. – Можно я выщиплю у тебя волосы? Ты станешь гладкой.
Остальные женщины загалдели. Они все хотели сделать что-нибудь для меня.
Только одна старуха, сидевшая на углу веранды, не галдела. Она тихо шевелила губами. Я подошла к ней и наклонилась.
– Что вы говорите? – спросила я.
– Я та девушка, – сказала она. – Я та девушка.
Она была очень худой. Ее кожа была покрыта морщинами и спадала складками, словно темный бархат, – самодельная мягкая игрушка для злого ребенка.
– Я та девушка, – повторила старуха. Она редко говорила что-либо другое. Только иногда просила еще каши, если та была вкусной, да порой подпевала, если молитва была на хинди. Все это я еще узнаю – за несколько последующих дней.
Она схватила меня за руку. Ногти у нее были острыми. Они должны были быть чистыми, как и все вокруг, но я увидела темно-красную полоску, которая мне не понравилась. Если бы она была художницей, я могла бы подумать, что это «красный рассет», но она не была художницей. В воздухе стоял сильный запах отбеливателя. Наверное, другие чистящие средства здесь не использовали.
– О какой девушке она говорит?
Старшая медсестра покачала головой:
– Мы не знаем. Мальвика повторяет это уже очень давно. Говорят, ей было лет шестнадцать-семнадцать, когда она здесь появилась. Старая медсестра рассказывала, что ее нашли у ворот как-то вечером – грязную, в разорванной одежде, в ужасном состоянии. Никому она была не нужна. Семья от нее отказалась. Но она не самый тяжелый случай у нас. – Она положила руку на голову девушки, бесформенной грудой лежавшей в кресле. – Она такой родилась. Семья держала ее в сарае за домом, пока она не забеременела. Никто не знает, кто отец, но говорят, это был пес.
Бедная девушка будто выросла в тесном глиняном горшке. Ее тело было искорежено и свернуто немыслимым образом, словно у смятой бумажной фигурки. Она жевала губу так, будто это была еда. У меня руки чесались ее нарисовать, и старуху тоже. Не для работы, а просто так. Я рисую то, что вижу, чтобы окружающий мир приобрел хоть какой-то смысл. А здесь это ему непременно следовало сделать.
После окончания смены мы со старшей медсестрой поехали в пригород Лами, где походили среди рядов подержанной одежды, так пахнущей плесенью и нафталином, что вряд ли ее можно было носить даже после стирки. Мы зашли в темный длинный сарай, в котором располагался
