ничем, кроме того, что не ввинчивался головой в компост из разлагающихся трупов, а имел временную возможность скакать в пустоте над ним.
Чем пристальнее я вглядывался в простую душу цветка, тем больше понимал про себя. Мне не нужна была ноша, которая была мною. Совсем. В этом заключался какой-то неприличный парадокс – и словно бы попытка уйти от человеческой ответственности.
Я попытался хитро обидеться на того, кто повесил на меня такую ответственность, но тут же понял, что «человек» и есть вешалка для нее, и глупо будет вешалке жаловаться гардеробщику, что на ней висит шуба, если именно для шубы вешалку и сделали.
Тем более, додумал я, когда видение уже исчезло, что даже не сообразишь сразу, кто на кого жалуется – шуба на вешалку или вешалка на шубу, а гардеробщика вообще не встречал никто и никогда.
– Странно, – сказала Юка, возвращая мне шляпу.
– Что странно? – спросил я, убирая ее под стол.
– Пытаешься понять что-то про цветок, а понимаешь про себя…
Когда Юка ушла, я в очередной раз задумался о том, что натворил, вызвав ее к жизни – наш опыт очень этому способствовал.
У нее тоже была теперь эта мозговая петля, эта тяжелая шуба на вешалке, показавшаяся мне таким отвратительным бременем. А раньше на этом месте не было никого, кто мог сказать про себя «я». Прежняя Юка совершенно точно не могла понять ничего «про себя».
С другой стороны, она вполне могла произнести фразу со словом «я». И много раз произносила. Так была ли на самом деле разница?
Наверно, раньше она походила на цветок, а теперь я приделал к нему корень. Когда мне пришла в голову эта мысль, я даже смахнул слезу.
Мне казалось, я вот-вот пойму про нее что-то важное – стоит лишь увеличить напряжение мысли. Но это было иллюзией – спазмы ума не вели никуда. Я чувствовал себя бегуном, поднятым над дорогой: хоть я перебирал ногами, бега не получалось.
Во всяком случае, в переносном смысле. В прямом же мне приходилось бегать все быстрее – Юкино любопытство было неутолимо.
Когда в разговоре с ней я обмолвился про часовню Кижа, я предполагал, что она проявит к моим словам умеренный интерес (сам я не собирался в обозримом будущем духовно окормляться у ссыльного полковника). Но того, что произошло, я не ждал никак.
– Немедленно! – закричала она. – Идем туда немедленно!
Я не стал возражать. Любое совместное времяпровождение было мне в радость – оно избавляло от сомнений и страхов по ее поводу.
Для этого похода Юка переоделась в строгое и торжественное платье – черное с белым: можно было подумать, она собралась принять посвящение в культ Кижа. Я решил высказаться по поводу ее постоянных переодеваний – и нам хватило этой темы на всю прогулку по длинной галерее в другой конец замка.
– Кто-то из монастырских писателей, – сказал я, – заметил, что у трезвого художника не должно быть никаких проблем с изображением женской психологии. Достаточно описать, в каком женщина платье.
Я просто сочинил это, сославшись на
– О! Заметил платье, – улыбнулась Юка. – Спасибо, милый.
– Я вообще наблюдателен.
– Между прочим, – сказала Юка, – это действительно глубокая мысль, только я не уверена, что ты понимаешь ее сам.
– Где уж мне, – ответил я.
– Вернее, ты понимаешь ее в обычном мужском ключе – дескать, на уме у женщин одни тряпки, чего там еще может быть… Но я думаю, что писатель имел в виду другое.
– Что?
– Женщин называют прекрасным полом. Они привлекательные существа, в этом их сила и проклятие. Красиво и со вкусом одеваясь, женщина делает себя сильнее – и это не пустяк, а очень серьезная вещь. Целые империи рушились от этой силы. А поскольку красота всегда артистична, женщина доводит эффект до предела, как бы сливаясь со своим нарядом – и проецирует вовне предполагаемые им свойства. Это как воин. Если в руке копье, он будет действовать одним образом, если меч – другим.
– Понял, – сказал я. – Сейчас на тебе простое и строгое платье, к которому подходят серьезность, наблюдательность и недюжинный ум, да?
Юка с улыбкой кивнула.
– А до этого на тебе было платье в сиреневых бабочках, – продолжал я, – и ты сама казалась смеющейся бабочкой. Ты ни за что не выдала бы в это время такого аналитического рассуждения. Но все равно мне кажется – Киж что-то потерял.
Сказав это, я поморщился, вспомнив отвратительный эпизод в лаборатории. Но Юка, к счастью, ничего не подозревала – у меня хватило ума ей не рассказывать. Только вот хватит ли его у Кижа, подумал я с внезапной тревогой…
– Можем вернуться, – сказала Юка. – Я переоденусь в сиреневое.
– Не стоит, – ответил я. – Ты ведь красиво одеваешься не для Кижа, а для меня? Во всяком случае, мне хочется в это верить… К тому же мы пришли. Вот Лаокоон.
