густых богемских лесах. По еле приметной, вьющейся меж деревьев дороге, ехали двое всадников. Осторожно объезжая рытвины, камни и вымытые дождевыми потоками корни деревьев, они двигались всё время на север.
–…на арфе играет сам дьявол на пирушках ведьм, когда они, наевшись досыта, кружатся в хороводе, – говорил тот, что постарше. – Уж поверь мне. Недаром считается, что этот инструмент изобрёл Каинов внук Иувал.
– О чём вы говорите, учитель! Через символику десяти струн Давидовой арфы святой Августин разъяснял смысл десяти заповедей, – отвечал его молодой товарищ.
– Голос, мой мальчик, только голос! Вот единственный совершенный инструмент, созданный Творцом. Всё остальное искусственно сделано рукой человека. Вначале возникла речь. Музыка появилась, когда к ней присоединили мелодию и добавили гармонию, доставляющие удовольствие душе, дабы возвыситься и искать в ней разнообразные ритмы и метры.
– Вы хотите сказать, что музыку можно измерить?
– Конечно! Каждое число имеет своё звуковое воплощение. Если угодно, музыка – это звучащее число.
– Значит, любой, кто владеет музыкальной грамотой, может понять….
– Нет, друг мой! Я сказал измерить, но не объяснить. Величайшее из творений Господа – человек – наделён разумом, и тем приближен к Богу. Но постичь сие искусство дано не каждому. Не забывай, что над человеком довлеет плоть, а всё плотское в человеке связывает его с миром форм. Форма по отношению к звуку – это интервал.
– А как же быть с diabolus in musica[1] и «волчьей квинтой»? Неужели вы хотите сказать, учитель, что Господь, сотворивший вселенную совершенной, не смог создать равномерного музыкального строя?
– О, мой многознающий ученик! Всю жизнь я боролся с «волками» в музыке, и могу сказать тебе: Господь создал натуральный музыкальный строй, и в природе, сотворенной Им, нет никакой «волчьей» квинты. Гармония – душа мира. Однако после Боэция[1] кончился «золотой век музыки», и настали времена упадка. Только стараниями великого Вилларта[1] возродится былая слава музыки. Воистину говорю тебе, это новый Пифагор. Не в пример ужасному хроматисту Винчентино[1]! Ах, мой дорогой Джованни, ты ещё так молод…
Разговаривая таким образом, путники двигались вперёд по темнеющей дорожной колее. Подул холодный ветер и пригнал косматые тучи.
Где-то в чаще завыл волк.
– Учитель, не пора ли устраиваться на ночлег? – спросил Джованни, поёжившись.
– В такое полнолуние нельзя оставаться в лесу, – вторил ему учитель, показывая на жёлтый глаз луны.
Лес постепенно редел. На расстоянии четверти мили путники различили хутор. Пустив лошадей рысью, вскоре они добрались до постоялого двора.
Это была большая усадьба – дом из обтёсанных камней и несколько надворных построек. На черепичные крыши безмолвно лился лунный свет. Вокруг простиралась пустошь, уходившая к тёмной полосе леса.
У ворот их остановил мрачный сторож и потребовал, чтобы путники назвались. Старший по возрасту ответил:
– Джозефе Карлино, органист кафедрального собора в Кьоджи со своим учеником Джованни Д’ Артузио. Мы едем в Анежский монастырь.
Однако, взгляд сторожа оставался угрюмым, пока спутник Джозефе не сунул ему несколько монет.
Вскоре Карлино и Джованни сидели за столом в полупустой харчевне. Хозяин поставил перед ними огромное блюдо плохо прожаренной свинины.
Карлино недовольно скривился.
– Любезный, не найдётся ли у тебя другой пищи? Мы монахи и не вкушаем мясного.
И тут же поинтересовался:
– Не скажешь, далеко ли до Старого Места?
– Два дня пути, если Господь будет милостив к вам, – не слишком приветливо ответил хозяин.
Потом он кивнул слуге, и тот принёс гостям крутую кашу из варёной фасоли.
–Аббатиса возвращается через четыре дня, – обратился Карлино к своему ученику, придвинув ближе миску с едой. – Надеюсь, мы успеем настроить орган к её приезду.
Разговор за ужином не клеился. Они пили тёмное, чуть горьковатое на вкус пиво и молчали. На улице тоненькой флейтой посвистывал ветер. Безнадёжно серый, как облачение францисканского монаха, осенний день без единого светлого лучика, завершался.
Под монотонное бормотанье голосов немногочисленных постояльцев, а, скорее, под воздействием усталости, душу Карлино затопила печаль. Он сидел, склонив голову над кружкой, и думал о том, как можно пройти столь длинный путь так незаметно? О долгой ли дороге из Италии в Богемию он думал? Или о своей жизни?
Вдруг, словно по полу рассыпались орехи, зазвенели звуки цимбал. Это пробовал струны молодой цыган в белой рубахе и бархатной безрукавке. Музыка взвилась к потолку, напирая лавиной.
Удивление мгновенно вытеснило из сердца Карлино меланхолию. Он узнал эту мелодию.
