Кардинал испытал холодное удовлетворение от того, чтоего план относительно графини приведен в действие.
«На этот раз я превращу ее в инструмент для достижения своей цели».
И цена уже не важна.
Элизабет стояла на коленях — на грани спасения и гибели. И то и другое заключала в себе чаша, поднесенная к ее губам. Сверху смотрели на нее выложенные мозаикой Лазарь и Христос, но сама герцогиня взирала на изображения тех, кто наблюдал за происходящим на картине. То были родные Лазаря, его сестры Марфа и Мария. Крошечные стеклянные плитки запечатлели выражение их лиц — и это был ужас, а не радость.
«Боялись ли они, что их брат не переживет причастия Кровью Христовой?»
Взгляд ее сместился на того, кто разделял их страх, того, кто держал причастную чашу у ее губ. Отраженный мозаикой свет свечей играл на закаменевшем лице Руна, придавая его бледной коже серебристый оттенок. Элизабет никогда не видела его столь испуганным, не считая того момента, когда она впервые поцеловала его у камина в ее замке, — момента, когда она дала ход событиям, приведшим их обоих сюда.
Темные глаза Руна неотрывно смотрели на нее. Было самое время для романтического прощания, но Элизабет не могла придумать ничего, что бы сказать ему, особенно в присутствии других сангвинистов.
Графиня сосредоточила внимание на Руне, выбросив из головы все остальное.
—
Глаза Руна чуть потеплели, в них появился намек на улыбку.
—
Она приподняла голову, и он наклонил чашу.
Струйка вина скользнула по ее языку.
«Свершилось...»
Она сглотнула, и жидкость огненным потоком устремилась в ее горло. Это было все равно, что пить расплавленный камень. Слезы навернулись на глаза Элизабет. Она выгнулась назад от боли, так, что ее груди натянули грубую ткань монашеского облачения, и широко раскинула руки. Пламя текло по ее телу, достигая самых кончиков пальцев, каждая жилка была охвачена огнем. Такого страдания Элизабет не испытывала никогда.
И с этой болью внутри ее растекалась святость вина, отнимая у нее силу стригоя, борясь с тьмою, текущей в крови графини. Но эта святость не одержала победу, зло не было выжжено до конца. Оно по-прежнему пульсировало внутри ее, словно огненный ком.
Она наконец сумела сделать выдох, немного умерив жгучую боль.
Элизабет подозревала, что будет дальше, и собралась, чтобы встретить это. По словам Руна, всякий раз, испив освященного вина, она будет вынуждена переживать тягчайшие свои грехи. Он называл эти переживания искуплением. Их целью было напомнить каждому сангвинисту, что они склонны ошибаться и что лишь Его безмерное милосердие способно провести их через болото грехов.
«А я должна заплатить за многое».
Когда огонь внутри ее начал угасать, Элизабет наклонилась вперед и спрятала в ладонях залитое слезами лицо. Но она сделала это не для того, чтобы изгнать ужасные воспоминания.
Тем самым она скрывала облегчение.
Она прошла их испытание — и не видела никаких сцен своих прошлых злодеяний. Ее разум оставался таким же ясным, как обычно. Похоже, она не нуждалась в искуплении.
«Возможно, потому, что я ни о чем не жалею».
Она улыбнулась, все еще не отнимая ладоней от лица.
Быть может, сангвинисты сам были творцами своего искупления и своей боли?
Рука Руна опустилась ей на плечо — наверное, тем самым он пытался успокоить ее. Элизабет не пошевелилась, не зная, как долго обычно длится искупление. Она прятала лицо в ладонях и ждала.
Наконец пальцы Корцы на ее плече сжались сильнее.
Восприняв это как знак, Элизабет подняла голову, постаравшись придать своему лицу печальное выражение.
Рун улыбнулся ей и помог подняться на ноги.
— Добро восторжествовало в тебе, Элисабета. Хвала Господу за Его безграничную милость.
Она оперлась на него — святость заметно ослабила ее, отняв необычно возросшие силы стригоя. Элизабет сжала руку Руна, обводя взглядом лица собравшихся. Большинство сохраняли спокойствие, но некоторые не сумели скрыть изумления.
Графиня продолжала играть роль, которой от нее ожидали.
Посмотрев Руну в глаза, она произнесла:
