Мы втроем и один посыльный втискиваемся в единственную кабинку лифта — древнего, из кованого железа, на электрической тяге, с каким-то сложным, но работоспособным механизмом из цепей и шестеренок. Лифтер начинает закрывать раздвижные двери лифта.
— Секунду, — говорит Дикон и возвращается к портье. Тот вытягивается по стойке «смирно», как прусский солдат на плацу перед бывшим кайзером. — Лорд Бромли-Монфор уже здесь? — вопрошает он. Голос у него хриплый, то ли от холода, то ли от усталости. — Мне нужно увидеться с ним сегодня, если он еще не спит.
Широкая улыбка застывает на лице портье, превратившись просто в жутковатый провал рта. Он одновременно кивает и трясет головой — да, нет, да, нет, — а его взгляд то и дело перемещается на Пасанга, который неподвижно застыл на месте, не обращая внимания на суетящихся с багажом посыльных.
— Встреча назначена завтра утром, — говорит Пасанг.
— Да, да, да, — с облегчением выдыхает портье. — Комната для завтраков приготовлена для… да… утром.
Дикон качает головой, проводит ладонями по редеющим волосам и возвращается к лифту, где мы его ждем. Несмотря на то, что мы собираемся подняться на высочайшую вершину мира, сегодня вечером мы слишком устали, чтобы преодолеть три лестничных пролета до приготовленных для нас роскошных номеров.
Ультрамарин — это необычный и очень редкий оттенок: более насыщенный, чем голубовато-зеленый, и даже чем тот, который художники называют цветом морской волны. Когда мая мать использовала ультрамарин в своих картинах, что случалось редко, она большим пальцем растирала в порошок маленькие шарики ляпис-лазури, добавляла несколько капель воды из стакана или собственной слюны, а затем резкими, уверенными движениями мастихина добавляла крошечное количество этого невероятно насыщенного цвета — ультрамарина — на море или небо пейзажа, над которым она трудилась. Чуть перестараешься — и он уже раздражает, нарушает баланс. Но в нужной пропорции это самый красивый оттенок на свете.
Номера в гостинице «Эверест» были настоящими номерами — с гостиными, заставленными слишком мягкой викторианской мебелью. В угловом номере были два высоких окна, выходящих на юго-восток, на домики Дарджилинга, спускающиеся с холма ниже отеля, и когда мы раздвинули шторы, то сквозь бегущие облака увидели высокие горы с блестевшими в лунном свете заснеженными вершинами, которые громадными бастионами вздымались на севере и северо-востоке.
— Которая из них Эверест? — благоговейно спрашиваю я Дикона.
— Тот зазубренный, невысокий пик в центре слева… почти не видный, — отвечает он. — Более близкие гиганты, вроде Кабру и Канченджанги, заслоняют Эверест.
В этом просторном номере каждого из нас ждет отдельная спальня и… возможно, самое замечательное… пуховая перина.
Следующим утром мы с Жан-Клодом с удовольствием поспали бы допоздна — когда еще доведется спать на пуховых перинах? — но Дикон, полностью одетый, вплоть до альпинистских ботинок на толстой подошве, нарушает наши планы. Он громко стучит в двери наших спален, распахивает их, будит Же-Ка, затем, громко топая, проходит ко мне в комнату, распахивает тяжелые портьеры, впуская лучи поднимающегося над горами солнца, и расталкивает меня. Снаружи только-только рассвело.
— Ты не поверишь! — выпаливает он, пока я сонно щурюсь, сидя на краю своей необыкновенно удобной и теплой постели.
— Во что не поверю?
— Он меня не пустил.
— Кто тебя не пустил и куда? И который час? — Голос у меня сердитый. Я действительно сержусь.
— Почти семь, — отвечает Дикон и идет в комнату Жан-Клода, чтобы убедиться, что тот встает и одевается. К его возвращению я успеваю сполоснуть мыльной водой из таза лицо и подмышки — накануне вечером перед сном я долго лежал в ванне и едва не заснул в горячей воде — и уже надеваю чистую рубашку и брюки. Я понятия не имею, как принято одеваться в этом на удивление роскошном отеле «Эверест», но на Диконе саржевые брюки, альпинистские ботинки, белая рубашка и полотняный жилет — очевидно, строгий костюм для завтрака тут не обязателен. Тем не менее я надеваю твидовый пиджак и повязываю галстук. Даже если в отеле предпочтут не заметить альпинистский наряд Дикона, то лорд Бромли-Монфор может не проявить подобной терпимости.
— Кто тебя не пустил и куда? — повторяю я вопрос, когда мы снова встречаемся в коридоре.
Когда Дикон действительно зол, его губы — и без того тонкие — превращаются в ниточку. Сегодня утром они почти исчезли.
— Лорд Бромли-Монфор. Он закрыл целое крыло дальше по коридору, за нашими номерами, и поставил перед дверями этого сирдара Пасанга и двух огромных шерпов, которые стоят, скрестив руки на груди — охраняют двери, Джейк, словно это гарем, черт бы его побрал.
Дикон с отвращением качает головой.
— Очевидно, лорд Бромли-Монфор сегодня утром решил выспаться и не желает, чтобы его беспокоили. Даже альпинисты, которые преодолели тысячи миль, чтобы рискнуть жизнью и найти тело его любимого кузена.
— А он был любимым? — спрашивает Жан-Клод, присоединяясь к нам на лестнице, оказавшейся на удивление узкой.
