стене, – ты зачем матери говорил, чтобы она в монастырь шла?
Священник примирительно выставил руки перед собой, ладонями вперёд.
– Успокойся, – тихо, но властно сказал он. – Давай поговорим.
Пошли в дом, как оказалось, совсем маленький, уютный. Фрегат принялся оглядываться.
– Один живу, – перехватив его взгляд, пояснил священник. – Садись. Будем чай пить.
Парень послушно опустился на жесткий, скрипучий табурет.
– Ты чего на меня озлобился так? – звеня посудой, спросил хозяин дома. – Я тебе что-то плохое сделал? Я кому-то что-то плохое вообще сделал?
– Ты мать пытался в монастырь сплавить.
Священник появился в дверях с двумя исходящими паром кружками.
В тёплом, желтоватом свете висевшей над столом лампы его лицо казалось ещё более комичным.
– Я по-христиански пожалел её. Одна живёт, помочь некому. Знаешь, сколько сил мне, мужику, нужно, чтобы воды принести и дров наколоть? А она – од-на, – по слогам выдал он и поставил кружки на стол. – С сахаром пьёшь?
Фрегат отрицательно мотнул головой.
– А дом алкашам хотел отдать.
– Чтобы присмотрели.
И на всё-то у него находилась отговорка.
– Ты в каких войсках служил? – спросил хозяин дома, когда Фрегат вперился пустым взглядом в стоящую перед ним кружку.
– Десантура.
– Значит, парашюты синевою наполнял… Я тоже в своё время служил, правда, в морфлоте. Пришел домой после трёх лет, а вокруг всё как будто чужое…
– Вы тут чужой, а всё остальное – наше. Лес, который вывозят. Школа, которую закрыли. Церковь.
– А что я могу? – в сердцах бросил священник, – скажу слово против, тут же найдут замену. Здесь местная власть знаешь какая? Э-эх… не знаешь. Или вот, как отца твоего, в лесу подстерегут…
Он одёрнул себя, поняв, что выболтал лишнее, серые глазки забегали.
Фрегат молча взял со стола кружку, отхлебнул чай и только после этого отчеканил:
– Даю две минуты! Если не расскажешь всё, шею сверну, как курёнку.
Священник тоже глотнул немного чая, поперхнулся, закашлялся.
– Минута, – настырно вёл отсчёт поздний гость.
Хозяин дома покосился на висящую в углу икону Николая Чудотворца, что-то забормотал, потом спросил:
– Ты ведь ничего дурного не сделаешь?
Молчание в ответ.
– Твой отец не хотел уступать. Они говорили: возьми деньги на каменную церковь, только уговори свою паству дать разрешение на вырубку. Он – ни в какую. Ему ведь угрожали. Ты знал?
Фрегат не знал. Отец не распространялся о таких событиях, не впутывал семью.
– Когда меня направили в село, сказали, чтобы не повторял ошибок предшественника, а то могут подкараулить в лесу, шприцем уколоть – и всё.
– Вы это кому-нибудь рассказывали?
– А кому я расскажу? Не поверит никто… – Встретившись взглядом с гостем, быстро добавил: – Мне тоже грозили, даже храм отказались строить. Зато магазин открыли винно-водочный.
Помолчали. В три глотка Фрегат допил обжигающий чай и вышел в сени. Священник семенил следом.
– Господь всё видит, – летел в спину парню его надтреснутый голос, – не дури.
«Ну да, конечно… – жгла болючая мысль, – Господь со всем разберётся, нужно лишь сложить руки и ждать. И щёки подставлять. Тебя по правой – а ты левую под удар, и наоборот…»
Он любил мать. С теплотой и искренней сыновней любовью вспоминал отца. Тогда Алексей ещё кого-то любил, кому-то сопереживал. Прошли годы, и сталкер Фрегат – бесчувственная дубина.
Зимой перевёз мать в город, снял ей компактную однушку со всей необходимой бытовой техникой, а сам устроился работать в лесозаготовительную контору. Из кабины груженого лесовоза он видел, как умирает родное село, наблюдал за прилизанными чинушами, которые гребли деньги за привезённый «кругляк», вынашивал план мести. Но кому он хотел мстить, не зная ни имён, ни фактов?
После смерти матери Фрегат хотел избавиться от тяжелых воспоминаний, и армейский приятель предложил работу в городе Надеждинске, на границе смертоносной Зоны отчуждения. Тогда он уже не был прежним Лёшенькой, Алексеем, но и жестоким сталкером окончательно еще не стал.
