Володька долго бежал за пикапом, плакал, падал, снова бежал, ругался, плакал… Потом вернулся к той коробке, вспомнив про нее только теперь. Около коробки крутились два больших тощих пса, но они не выдержали, убежали, когда на них бросился, рыча, жуткий зверь. Володька.
На крышке коробки лежали пять патронов к «ПМ». А в коробке… в коробке оказалась сухая лапша. Несколько сортов. Сорок пачек. Володька завыл от счастья и стал пихать лапшу в рюкзак, за пазуху, стал жевать ее сухую, выплевывая куски обертки…
Про деда он вспомнил именно тогда. Там, на вечерней дороге, около коробки с лапшой. Про деда, который служит на станции на БАМе. Деда Володька видел последний раз за год до всего, что случилось, тот приезжал в Читу в гости. Высокий такой сутулый старик, казавшийся и в квартире, и на улицах города чужим, как белая неструганая доска в черном заборе из гладких ровных планок. Совсем чужой человек. Володька с ним и не говорил почти – говорить было не о чем.
Но сейчас Володька понимал только одно: это – дед. Не чужой. Родной дед.
Родной. В пустом жутком мире это слово вдруг обрело вес и значимость.
У него были сорок пачек лапши. И почти восемьсот километров, которые надо пройти за сорок дней. По двадцать километров в день.
«Я не дойду, – подумал Володька. – А если даже и дойду, то окажется, что там, конечно, никого и ничего нет. Это же сказка, я только сейчас ее придумал, а я не дойду и там никого нет. Дед умер. Его убили. Только так и может быть».
И он пошел, потому что умирать передумал и потому что, значит, надо было куда-то идти.
Володька совсем не помнил пути, и это было хорошо. Он только знал, что шел не сорок дней, а больше. Не меньше двух месяцев. И что был снег. Снег, снег, снег – и беспощадно холодно. Все время. Всегда. И так будет всегда. И даже когда он умрет – будет снег и холод. Везде. Вечно. Неизбежно.
Поэтому когда он очнулся в сторожке, то понял, что наконец умер и попал в рай. Это было справедливо после всех тех жутких мук, которые выпали на его долю в последние полтора года. Значит, есть на свете справедливость.
Хотя бы – и на том свете.
Володька давно закончил говорить и неподвижно сидел – комочком под одеялом. В его глазах дрожали отражения ламп. Мальчик тяжело, громко дышал, словно воздух с трудом проходил в горло.
Старик тоже молчал. Потрясенно. Он не мог осмыслить всего, что рассказал внук. Осмыслить, хотя бы осмыслить, что уж говорить о «принять»! С самого начала, с еще довоенного начала. Рассказ о нем был едва ли не страшней рассказа о скитаниях внука потом. И ему приходила в голову страшная мысль: может быть, мир заслужил то, что получил? Ведь в его детстве все было не так. Он знал это частое обвинение в адрес стариков: «Солнце было ярче, девки моложе…», но… ведь солнца, кроме шуток, не стало в конце концов вообще! В его молодости жизнь была не такой. Не потому, что он был моложе и здоровей, не потому, что его заела ностальгия; просто – не такой. А он-то утешал себя мыслью, что мир просто меняется, а он старый дурак, который не может смириться с этими переменами… утешал себя тем, что дорога – вот она, и, как прежде, как всегда с начала ее дней, идут по ней поезда… старался не думать, что в дни его молодости будущее представлялось совсем не таким, каким было настоящее несколько лет назад, – ничего общего!
Получается, что в мучениях внука есть доля и его вины?! Ведь он верил, когда учился в школе, – в иной мир, работал потом – ради иного мира… И не смог ни отстоять, ни защитить свои детские мечты.
Получается, что все случившееся – закономерно и просто переполнилась чаша терпения Земли, разумный обитатель которой – Человек – настойчиво отказывался от своего разума?
– Как же ты все это смог?.. – начал старик и осекся. Ведь ясно же было – ответа не найти.
Мальчик пожал плечами. Лицо у него было в сохнущих слезах – он принимался плакать несколько раз, пока говорил. Тихо и честно сказал:
– Я не знаю. Дед, а что с нами будет дальше?
И взглянул прямо в глаза старика.
Глава 3
Огни во тьме
Тучки белые проскакали по небесам,
Уплясали вдаль с гулкими аккордами рельс –
Как зверенышей провожали в лунный десант –
Ветер в волосы, на картуз – эдельвейс…
Свечи Володька не любил. Это осталось у него со спецшколы. Там именно при свечах проводилась одна из самых мерзких процедур – что-то типа «задушевного разговора», смешанного с «покаянием». Эту методику ввела в школе психологичка. «Психичка», как ее называли за глаза, – слащавая садистка-гадина, на которой отправок мальчишек «на лечение» аминазином в псих-невро было больше, чем на любом другом работнике колонии; было и еще многое, о чем Володьке вспоминать не хотелось и за что с нею брезговали общаться многие сотрудники.
Пару раз то, как мальчишки при свечах сидят в кружок в темной комнате и хорошо поставленными голосами по ролям читают то, что написано на
