надолго. Ну и зажмуриться напоследок тоже разрешается. Остальное уже мелочи, если знаешь как.
— Надолго… — задумчиво произнесла девочка, — и вправду.
Паренек коротко глянул на нее — и тут же уставился в землю. Густо, свекольно покраснел:
— Я… это… Ну ладно, да, на тебя я особо загадал. А что, нельзя было? Скажешь — нельзя?
— Не скажу, — девочка в платье стиля кляйдеркарта вдруг засмеялась, как колокольчик прозвенел. Потянулась к «тезке», взъерошила ему волосы — он отшатнулся от нее так, что чуть не упал, и покраснел еще больше, хотя вроде некуда было. — Не скажу, дурачок. Ну, пошли!
Они разом, словно бы единым слитным движением, вскочили с корточек и, держась за руки, легконого зашагали прочь с детской площадки.
Жанна не смотрела им вслед, она и слушала-то их вполуха. Бинди-Шванхильд, откинувшись на высокую спинку, неподвижно сидела в своем кресле, Саня, наимладший, вместе с испаночкой, снова поймавшие стрекозавра, бурно спорили о его летных качествах, светило солнце, прогулочного времени оставалось еще целых тринадцать минут — и все было хорошо.
СЕРГЕЙ ЧЕКМАЕВ
СВЕТ ЖИЗНИ
Это был старый дом. Построили его еще в начале прошлого века. Он успел побывать и ночлежкой, и обычной больницей, и даже военным госпиталем, а несколько лет назад стал тем, чем давно хотел быть — родильным домом. Посеченные временем старые стены недавно заново отштукатурили и покрасили какой-то удивительно светлой розовой краской, и теперь дом стоял опрятный и нарядный.
В нескольких десятках метров от проходной к забору, окружавшему дом, пристроилась торговая палатка. Сначала дом невзлюбил ее. За то, что в шесть утра прямо под окнами начинали рычать моторами ранние машины с товаром, за то, что по ночам около палатки громко ссорились пьяные покупатели.
Но однажды к ней подъехала потертая «Газель». Дом снова нахмурился: еще водки привезли, что ли? Но нет — из машины выпрыгнули трое веселых парней, один тут же взялся за стремянку, второй сунулся в окошко к продавцу:
— Мы из «Света жизни». Вас предупредили, что приедем сегодня? Отлично. Тогда распишитесь вот здесь.
Рядом с палаткой раскинуло свои высохшие ветви давным-давно погибшее дерево. Дом помнил те годы, когда оно было еще зеленым, но с тех пор прошло немало лет. Теперь дерево стало людям не нужно, и его давно хотели срубить, да все никак не доходили руки. Разве что окрестные собаки находили в нем известную прелесть.
И вот теперь отыскалось для старого дерева настоящее дело. Троица сноровисто и бесстрашно ползала по высохшим веткам, опутывала их гибким прозрачным кабелем. Дом косился неодобрительно, эта суетливая работа казалась ему кощунственной.
Когда парни закончили, бригадир снова постучался в окошко:
— Принимай работу, затворник. Розетка есть? Нет?! Что ж ты молчал? Ладно, сейчас сделаем…
Несколько минут неразборчивого бурчания и стуков у задней стенки палатки показались дому вечностью. Наконец:
— Включай…
И дом сразу простил все и парням из «Света жизни», и продавцу из палатки, и даже ее хозяину, неопрятному крикливому армянину. Потому что дерево, оплетенное странным кабелем, неожиданно вспыхнуло, по мертвым сухим веткам побежали, словно живые, маленькие светящиеся огоньки.
— Ну как, — радостно хлопнул по плечу выскочившего посмотреть продавца бригадир. — Сойдет?
— Красиво.
— Еще бы! На том и стоим. Ну, бывай…
«Газель», напоследок дружелюбно фыркнув мотором, уползла за поворот. Продавец вернулся в свое баночно-бутылочное заточение, щелкнул невидимым дому тумблером. Дерево погасло. Но вечером, как только опустилась темнота, оно засветилось снова. И с тех пор дом с нетерпением гнал солнце, как праздник ожидая каждый новый вечер. Пациентки, гуляя по дорожкам небольшого парка перед домом, часто засматривались на светлое дерево.
А потом зародилась традиция.
— Ребята, ребята, ну, замрите же! Нет, я так не могу. Витька, что ты все время дергаешься?!
Под деревом фотографировались на память, обычно все трое — молодой папашка и счастливая мать с вопящим свертком. А то и с двумя — бывало и такое, редко, но бывало. Дому льстило, когда он попадал в кадр, он старался приосаниться, принять официальный вид. Дом часто представлял себе, как кусочек его южной стены, размноженный в тысячах снимков, стоит на полках шкафов, трюмо, каминов или покоится в талмудах семейных фотоальбомов.
