кладут в левый карман щепоть монастырской земли, а некоторые просят особого благословения у Афанасия. И я помню о том, что кричал не в меру прыткий диакон прежде, чем познакомился с моими осами.
А этот мелкий нахал собрался обо мне заботиться. Приглядывать за мной.
– Ладно, – говорю я, отсмеявшись. – Довольно. Мы заключили сделку, и пора перейти к более насущным вопросам. Игумен, напомните своим людям и объясните костромчанам: мне нужны будут тела. И чтобы головы – отдельно. Вы, Андрей Тарасович, к вечеру пришлите троих парней покрепче и посообразительней, я передам им порции, на первое время хватит. А ты, девочка, придёшь сегодня после обеда, принесёшь вещи брата, тогда же договоримся о том, когда будешь его навещать. Вопросы?
О, у них, разумеется, уйма вопросов – но духу не хватает их задавать.
– Тогда прощайтесь с мальчиком и – не смею больше вас задерживать.
И здесь-то выясняется, что кое у кого духу как раз хватает. Игумен отзывает меня на пару слов, мы выходим во двор, и тут – океан солнечного света, буйство красок. На ветках старого апельсинового дерева сидит наглый, сине-жёлтый попугай и с удовольствием срывает шкурку с ближайшего плода, медленно и методично.
– Что будет дальше? – спрашивает игумен. Для такой жары лицо у него слишком бледное, под глазами мешки, и я вдруг понимаю: впервые за всё время нашего знакомства он осмелился подойти ко мне вот так близко. Боится. Не хочет, чтобы услышали остальные. – Что будет дальше, Судья? С каждым годом одержимые приходят всё раньше. Они сильнее, проворнее. Когда всё только начиналось… когда первые из них восстали из могил, мы были слишком малодушны и самонадеянны. – (Прекрасное сочетание, хмыкаю я). – Мы верили, будто скоро явится Спаситель. Ждали Страшного суда.
А получили они то, чего заслуживали: урок, который, впрочем, никак не желают выучить. Я редко злюсь – вопреки всему, что они обо мне напридумали, – но сейчас меня охватывает ледяная, слепящая ярость.
– Вспомни, игумен, – шепчу я ему, – вспомни, о чём я предупреждал, когда мы только познакомились. Когда ты явился ко мне извиняться за того вашего диакона. Уже тогда я сказал: югготы будут приходить раньше, и станет их намного больше. Потому что с каждым годом температура повышается. А вы роете рвы и строите стены – и думаете отсидеться. Переждать. Точнее – дождаться, верно? Скажи, ты ведь до сих пор ждёшь этого своего Страшного суда? Даже ты – у которого в голове есть хоть немного мозгов.
– Мы, кажется, сошлись на том, что не станем обсуждать вопросы веры…
– А мы их и не обсуждаем. – Я придвигаюсь вплотную, приподняв, упираю литую пёсью голову ему в грудь. – Мы обсуждаем твою самонадеянность и твоё малодушие. Если бы тогда, в самом начале, ты позволил мне поработать с живыми образцами… А теперь что ж – лаборатория сгорела, препараты большей частью непригодны.
– «Образцами»?! Они были людьми! А ты хотел погубить бессмертные души! Сделать одержимыми невинных христиан!
Он осекается. Но смотрит по-прежнему вызывающе. Болван – как и все они, все до последнего.
– Я хотел заразить тех, кого ты и так обрёк на смерть. Или, по-твоему, достаточно было освободить их из колонии и вышвырнуть из города? Прямо во время Посева? По-твоему, так ты спас их бессмертные души?
– Мы не знали!.. Мы ведь тогда ничего не знали о Посеве! Об одержимых! О том, что заразиться можно даже от одного-единственного чиха!..
Мне, пожалуй, немного жаль его. В этом моя беда, поэтому я до сих пор здесь: жалею болванов, пытаюсь о них заботиться. Не предпринимаю ничего, что по-настоящему изменило бы ситуацию.
Если задуматься, я ничем не лучше игумена: такой же малодушный и самонадеянный тупица.
Нет, даже хуже, чем он. Он верит, а я-то знаю наверняка.
– Готовьтесь к обороне города, – говорю я ему. Опускаю трость, опираюсь на неё – и понимаю: вовремя. Колено жжёт огнём. – А когда закончится Посев, мы всё-таки совершим вылазку. Поднимем старые карты, расспросим костромчан. Двинемся на запад по шоссе… по тому, что от него осталось. Я присмотрел два-три подходящих города, в которых, возможно, ещё сохранились подходящие лаборатории. А пока, – пожимаю плечами, – что ж, надеюсь, от мальчика будет какой-нибудь толк.
Он смотрит на меня странно, проводит ладонью по лицу. Говорит тихо:
– У тебя же нет препаратов, ты ведь сам только что… Зачем тогда? Только из любопытства? Ведь не может быть так, что только из любопытства! Господи! Неужели для тебя нет ничего святого, никаких преград?! Неужели ты ничего не боишься – ладно, пусть не Страшного суда, но – хоть чего-то?! Ты ведь просто погубишь его! Просто погубишь!
Я усмехаюсь – и, должно быть, усмешка у меня кривая, перекошенная.
Он не понимает, что вылазка – это то, от чего вряд ли будет много толку. Что в других городах, скорее всего, никакие лаборатории не уцелели – за столько-то лет! Что я хватаюсь за соломинку.
Что в конечном счёте без мальчика нам никого не спасти.
– Уходи, – бросаю, отворачиваясь. – Мальчик теперь – не твоя забота.
И да, он уходит. Просто уходит, не сказав больше ни слова.
